— И что же, — не удержался Герард, — разбудили? — Он увидел застывшее бледное лицо Кибальчича и, устыдившись, заговорил быстро: — Простите, Николай Иванович, вы и сейчас думаете, что террор… дает результаты, к которым вы стремились?
— Увидим. — В голосе Кибальчича послышалась непреклонность. — После первого марта страна еще в шоке. Отзовется, Владимир Николаевич. Мы изложили свои требования Александру Третьему. Быть или не быть террору в дальнейшем — решать царю и правительству. Что же касается самой тактики террора… Ее считают единственно правильной все члены Исполнительного комитета, вся "Народная воля". А я член партии и подчиняюсь ее дисциплине.
И все-таки, Николай Иванович… Вы и сейчас сторонник тактики террора?
— Сейчас? — Кибальчич быстро прошелся по камере. — У меня появились сомнения. Впрочем, не сегодня, не после первого марта.
— Вот как? — вырвалось у адвоката Герарда. — Когда же?
— К нашему делу, Владимир Николаевич, это не имеет никакого отношения. Это только мое. Что вас еще интересует по существу моей защиты на суде?
Развивать тему о тактике террора дальше Кибальчич отказался.
"Почему?" — недоумевал Герард.
Они проговорили еще около часа. Владимир Николаевич, уже контурно выстроив в уме свою защитительную речь, уточнял частности и детали.
— Не забудьте о моей просьбе, — сказал на прощание Кибальчич. — Приговор специалистов о проекте для меня важнее, чем приговор суда.
— Все сделаю, Николай Иванович. — Но снова адвокат Герард не понимал своего подзащитного. "Как можно сие говорить? При чем тут сейчас какой-то проект? Или поза?.."
"Что получается? Двадцать седьмого марта 1878 года Кибальчича привозят из Киева в Петербург, помещают в камере дома предварительного заключения, а первого мая уже суд. Значит, тридцать четыре дня…"
Владимир Николаевич, сидя в кресле своего кабинета и рисуя на листе гербовой бумаги остро заточенным карандашом веселых чертиков, не хотел верить в то, что ему открылось.
"Выходит, чуть больше чем за месяц в мировоззрении моего подзащитного происходит этот губительный переворот: он отказывается от тактики мирно просвещать народ, жить и работать среди него и встает на позиции террора. Все это за время пребывания в доме предварительного заключения? Но так не бывает…"
Между тем адвокат Герард был абсолютно прав.
Как уже говорилось, к моменту появления Кибальчича в северной столице "процесс 193-х" закончился, но почти все, кто оказался на скамье подсудимых, оставались в доме предварительного заключения, дожидаясь высылки в места заключения. Администрация под давлением общественности пошла на некоторые уступки, и на короткое время в тюрьме установился "республиканский строй". Кибальчич сказался в центре жарких дебатов и споров. Он, пожалуй, единственный еще тут верил в "мужика-коммуниста" и возможность мирной пропаганды в народе. Все прошедшие через "процесс 193-х" отказывались от старой тактики, были разочарованы в самой идее "хождения в народ" — и главное, все сходились на том, что мирно и свободно работать среди крестьянства не даст правительство: в этом все они убедились на собственном опыте. И значит, новая тактика — политическая борьба с правительством и как самая действенная мера этой борьбы — террористические акты. Идея "малой крови" в достижении цели…
Трудно, мучительно, хотя по времени действительно "быстро", Кибальчич переходил в новую веру.
Если бы история сохранила нам эту переписку!
У Кибальчича появился оппонент в спорах, жилец соседней камеры — Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская, приговоренная к каторжным работам на пять лет и убежденная сторонница тактики террора. Между ней и Кибальчичем завязалась переписка-полемика. Несколько десятков писем, длинных и обстоятельных, написал Екатерине Константиновне Кибальчич, отстаивая свои позиции и постепенно отступая под натиском аргументов в пользу новой тактики. Наверняка влияла на Николая Ивановича вся атмосфера дома предварительного заключения в тот переломный в его жизни месяц…
Впоследствии Брешко-Брешковская говорила в своих воспоминаниях об этой необычной тюремной переписке: "…Разбирая эволюцию своего миросозерцания, перебирая хотя и постепенную, но крупную душевную ломку, оставляя позади себя теорию мирной пропаганды и склоняясь все больше и больше в сторону чисто революционной борьбы, Кибальчич, как человек с глубокой натурой, переживал тогда очень трудный, очень тяжелый и потому всецело захвативший его период развития… По мере того как Кибальчич отвоевывал своей упорной работой мысли одно положение за другим, он становился все ближе к нам".