Уже приводившиеся слова Николая Кибальчича были в последней короткой записке, которую получила от него Екатерина Константиновна перед отправкой на каторгу. Помните? "Даю слово, что все свое время, все мои мысли я употреблю на служение революции посредством террора".
Выбор был сделан. Решение принято бесповоротно…
…Двадцать пятого марта третья — и последняя — встреча Владимира Николаевича Герарда со своим подзащитным состоялась уже в доме предварительного заключения. Адвокату и раньше приходилось бывать у своих подзащитных в этой главной политической тюрьме России, появившейся на Литейном проспекте в середине семидесятых годов, когда старые тюрьмы Петербурга уже не могли вместить всех арестованных за революционную деятельность.
И всегда этот дом угнетал Владимира Николаевича, угнетал своими огромными размерами, металлическими гулкими лестницами, висячими коридорами, вереницей десятков окованных железом дверей на каждом этаже черной краской, которой были покрыты полы и стены камер.
И когда в такой камере Герард увидел Николая Кибальчича в арестантской одежде, сердце его на мгновение замерло, он окончательно ощутил теперь: передним смертник, обреченный, и ничего сделать невозможно… Чудес не бывает.
А Кибальчич встретил его радостно, полный непонятного возбуждения, порыва, нетерпения. В таком состоянии своего подзащитного Владимир Николаевич видел впервые.
— Как? Что? — буквально набросился на него Кибальчич. — Говорите скорее!
— Простите, Николай Иванович… Вы о чем?
— Как о чем?! — воскликнул в крайнем изумлении Кибальчич. — О моем проекте. Что эксперты? Когда я буду знать их мнение?
— Ах, вот в чем дело… — И только сейчас Владимир Николаевич Герард вдруг понял все до конца. — Ваш проект, Николай Иванович, — заговорил он теперь с твердой убежденностью, — через шефа жандармов генерала Комарова передан… будет передан на рассмотрение технической комиссии, которая и даст свое заключение…
— Когда же? Когда? — нетерпеливо, страстно перебил Кибальчич.
— Я думаю, скоро… На этих днях…
Дело в том, что вчера, выйдя от Кибальчича с его проектом, адвокат, перед тем как передать эти пять листов бумаги, исписанных твердым, убористым почерком, подполковнику Никольскому вместе с просьбой своего подзащитного, лишь бегло пробежал их, особо не вникая в суть. Показалось все это странным, даже нелепым: летательный аппарат, как поднять человека в атмосферу, какие-то цилиндры, медленно горящий спрессованный порох… Чудачество? Бравада? Может быть, какое-то нарушение психики? И только сейчас он понял, почувствовал, осознал: эти пять страниц "Проекта воздухоплавательного прибора" — дело жизни Николая Кибальчича. Ведь так он и сказал ему в их первую встречу.
"Тогда почему-то я не придал значения этим словам…"
— Николай Иванович, мне надо задать вам еще несколько вопросов по существу нашего дела. Времени почти нет: на встречу дан час. И все-таки… Растолкуйте мне в двух словах суть вашего проекта.
Через час дверь камеры открылась. В ее проеме стояли охранник и подполковник Никольский.
— Господин адвокат, — в голосе подполковника было плохо скрытое раздражение, — время аудиенции истекло.
Владимир Николаевич медленно шел за охранником, в широкой спине которого ощущались тупость, грубая сила, несокрушимость данности бытия, ниспосланного свыше в дом предварительного заключения.
В сознании адвоката Герарда звучали слова Николая Кибальчича: "Через всю свою жизнь, через сомнения, препятствия, нехватку времени — проклятую нехватку времени! — через все тернии я шел к этой идее, к материализованному воплощению этой идеи. Она не должна исчезнуть вместе со мной".
"Она не исчезнет! — думал под грохот металлических шагов Владимир Николаевич Герард. — Она не исчезнет…"
Глава пятая
…AD ASTRA! [4]
ИЗ ПИСЬМА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО АЛЕКСАНДРУ ТРЕТЬЕМУ 15 МАРТА 1881 ГОДА:
с…Знаю я, как далек тот мир, в котором мы живем, от тех божеских истин, которые выражены в учении Христа и которые живут в нашем сердце, но истина — истина, и она живет в нашем сердце и отзывается восторгом и желанием приблизиться к, ней… дерзко и безумно мне, исполненному зла человеку, требовать от Вас той силы духа, которая не имеет примеров, требовать, чтобы Вы, русский царь, под давлением всех окружающих, и любящий сын после убийства отца, простили бы убийц и отдали бы им добро за зло; но не желать этого я не могу, не видеть того, что всякий шаг Ваш к прощению есть шаг к добру, всякий шаг к наказанию есть шаг к злу, — не видеть этого я не могу…