…Государь! По каким-то роковым, страшным недоразумениям в душе революционеров запала страшная ненависть против отца Вашего, ненависть, приведшая к страшному убийству. Ненависть эта может быть похоронена с ним. Революционеры могли — хотя и несправедливо — осуждать его за погибель десятков своих. Но Вы чисты перед всей Россией и перед ними. На руках Ваших нет крови. Вы — невинная жертва своего положения. Вы чисты и невинны перед собой и перед богом. Но Вы стоите на распутье. Несколько дней и, если восторжествуют те, которые говорят и думают, что христианские истины только для разговоров, а в государственной жизни должна проливаться кровь и царствовать смерть, Вы навеки выйдете из того блаженного состояния чистоты и жизни с богом и вступите на путь тьмы государственных необходимостей, оправдывающих все и даже нарушение закона бога для человека.
Не простите, казните преступников, — и Вы сделаете то, что из числа сотен Вы вырвете 3-х, 4-х, и зло родит зло, и на месте 3-х, 4-х вырастут 30, 40, и сами навеки потеряете ту минуту, которая одна дороже всего века, — минуту, в которую Вы могли бы исполнить волю бога и не исполнили ее, и сойдете навеки с того распутья, на котором Вы могли выбрать добро вместо зла, и навеки завязнете в делах зла, называемых государственной пользой".
ИЗ ПУБЛИЧНОЙ ЛЕКЦИИ ФИЛОСОФА ВЛАДИМИРА СЕРГЕЕВИЧА СОЛОВЬЕВА 28 МАРТА 1881 ГОДА В КРЕДИТНОМ ОБЩЕСТВЕ:
"Несомненно, для народа царь не есть представитель внешнего закона. Да, народ видит в нем носителя и выразителя всей своей жизни, личное средоточение всего своего существа. Царь не есть распорядитель грубою физическою силою для осуществления внешнего закона. Но если царь действительно есть личное выражение всего народного существа, и прежде всего, конечно, существа духовного, то он должен стоять твердо на идеальных началах народной жизни: то, что народ считает верховной нормой жизни и действительности, то и царь должен ставить верховным началом жизни.
Настоящая минута представляет небывалый дотоле случай для государственной власти оправдать на деле свои притязания на верховное водительство народа. Сегодня судятся и, вероятно, будут осуждены убийцы царя на смерть. Царь может простить их, и если он действительно чувствует свою связь с народом, он должен простить. Народ русский не признает двух правд. Если он признает правду божию за правду, то другой для него нет, а правда божия говорит: "Не убий!" Если можно допустить смерть как уклонение от недостижимого идеала, убийство для самообороны, для защиты, то убийство холодное над безоружным претит душе народа. Вот великая минута самоосуждения и самооправдания. Пусть царь и самодержец России заявит на деле, что он прежде всего христианин, а как вождь христианского народа он должен, он обязан быть христианином.
…Царь может их простить. Царь должен их простить".
ИЗ ПИСЬМА ОБЕР-ПРОКУРОРА СВЯЩЕННОГО СИНОДА К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВА АЛЕКСАНДРУ ТРЕТЬЕМУ 30 МАРТА 1881 ГОДА:
"…Государь! Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Может ли это случиться? Нет, нет и тысячу раз нет! Этого быть не может! Чтобы Вы перед лицом всего народа русского в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется.
Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грех великий и поколеблет сердца Ваших подданных… В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради бога, Ваше величество, да не проникнет в сердце Ваше голос лести и мечтательности".
ИЗ ПИСЬМА АЛЕКСАНДРА ТРЕТЬЕГО ПОБЕДОНОСЦЕВУ 31 МАРТА 1881 ГОДА:
"…Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеет придти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь".
В замке загремел ключ, дверь открылась.
"Неужели опять допрос? — подумал он. — Ведь все, кажется, сказано! Что же еще?"
В камеру вошел подполковник Никольский, как всегда, подтянутый, официальный, непроницаемый.