— Да! Прошу! — услышал он спокойный голос Кибальчича.
Андрей немного помедлил и открыл дверь.
Он раньше бывал на всех конспиративных квартирах Кибальчича. И странное дело, комнаты, в которых работал Николай, их обстановка не запоминались. Помнилось другое: атмосфера, окружающая Кибальчича, то, что непосредственно было связано с его делом. Вот и сейчас Андрей сразу увидел большой письменный стол, заваленный книгами, рукописями, чертежами; весь правый угол занимали колбы, мензурки, какие-то хитрые металлические приборы. Книги были на диване, стопками лежали на подоконнике, тут же были сложены журнальные гранки с отметками карандашом.
Окно комнаты выходило в глухую серую стену, и на письменном столе горела керосиновая лампа под синим колпаком, яркий круг падал на листы бумаги, покрытые строчками мелкого четкого почерка.
Все это видел Андрей из-за спины Кибальчича, который что-то быстро писал, низко наклонившись, ссутулив спину.
— Сейчас, — сказал он Желябову, не оборачиваясь. — Задерживаю статью в «Слово» уже на три дня.
В комнате было прохладно, знакомо пахло «химией» — так этот запах, всегда поселявшийся вместе с. Кибальчичем, называл для себя Андрей.
Под меховой поддевкой топорщились лопатки.
И, глядя на спину товарища, Желябов испытал внезапную нежность к этому человеку, щемящую нежность, соединенную с почти реальным предчувствием беды, предстоящей разлуки или гибели; будто уже надвигалось на эту комнату затворника нечто неумолимое, черное, беспощадное, что остановить невозможно. Он любил сейчас Николая любовью старшего брата и был полон вины перед ним: его бы за границу, в Швейцарию или Англию, к книгам, библиотекам, лабораториям, в свободную науку… А он в центре борьбы, не на жизнь, а на смерть, где кровь, убийства, виселицы, где нет пощады, и хрупкий сложный мир его мыслей, формул и идей никто не охраняет, кроме конспирации и мужества единомышленников.
…Бежало перо по бумаге. Наконец он отложил его, повернулся:
— Ну, здравствуй!
Николай стоял перед Желябовым — высокий, худой, бледный; синева залегла под глазами. В его спокойном медленном взгляде Андрей прочитал страдание. И понял, что не будет трудного разговора. Вернее, он будет трудным не для него.
Кибальчич отодвинул стопку книг, сел рядом с Желябовым.
— Как ты? — спросил Андрей.
— Никак, — Кибальчич усмехнулся. — Выполняю, по-моему, бессмысленный приказ Исполнительного комитета не выходить на улицу. Скажи, что Халтурин?
— С ним все в порядке. Пока Степан в Питере, в надежном месте. Сразу уехать не удалось. Город блокирован. Все поезда проверяются. Ничего. Переждет, потом отправим на юг.
— Четвертое н-неудачное покушение…
— Четвертое. — Андрей следил за Кибальчичем: начал заикаться. Точный признак большого волнения.
— Но первый раз столько бессмысленных жертв! Восемь человек!..
— Десять… В развалинах первого этажа найдено еще два трупа. Весь город обклеен листовками. Уведомляют.
— Не надо было взрывать два пуда. — Губы Кибальчича упрямо сжались. — А ты н-настоял…
— Этот взрыв имеет огромное политическое значение! — Желябов прямо посмотрел в глаза друга. — Да, я настоял…
— Если бы Халтурин взорвал десять пудов, — перебил Кибальчич, переставая заикаться, — тиран был бы мертв. А сейчас… Взрыв даже не разрушил перекрытий второго этажа. Вот! — Он потряс перед Желябовым «Правительственным вестником» от восьмого февраля. — Официальный отчет о расследовании. В столовой поврежден пол и пострадала посуда на столе его величества. И все! Посуда…
— Ты пойми, — спокойно сказал Желябов, подавив приступ раздражения. — Во-первых, Халтурин не пронес бы десяти пудов динамита. И на два ушло почти полгода. Там ведь бесконечные внезапные обыски. Во-вторых, Коля, если бы пятого мы взорвали десять пудов, перевернули все три этажа, все равно царь остался бы жив.
— Почему? — Кибальчич вскочил с дивана.
— Всегда пунктуальный венценосец впервые за двадцать четыре года опоздал к обеду. Его задержал герцог Гессенский. Когда раздался взрыв, царь и его гость шли через Маршальский зал.
— Так… — Николай опять сел рядом с Желябовым. — Вот неминуемые случайности террора, которые будут преследовать нас всегда…
— Пока смертный приговор «Народной воли» над Александром Вторым не будет приведен в исполнение, — перебил Желябов.
— Террор любой, — очень тихо сказал Кибальчич, — н-несет в себе ам-моральное начало: ч-человеческую жизнь… единственный б-бесценный дар он приравнивает к нулю… Мы ставим себя вне законов нравственности…