— Это не подлежит нашему обсуждению! — поспешно, нервно перебил первоприсутствующий Фукс.
— И вот эта мера, — в голосе адвоката были твердость и убеждение, — толкнула Кибальчича на путь нелегального положения. А отсюда всего один шаг до всяких крайних теорий, даже до террора… Так внешние обстоятельства действительности толкнули моего подзащитного в объятия социально-революционной партии. Но деятельность Кибальчича в качестве "техника" была лишь частью, внешней частью его существования. У Кибальчича было еще две жизни, и, по моему глубокому убеждению, они составляют существо его личности. Я обращаю внимание высокого суда на ответы подсудимого во время следствия на вопросы о роде занятий. Они были такими: "Занятие — литературный труд. Средства к жизни — заработки от литературного труда". То есть перед нами — журналист, который при других обстоятельствах, возможно, целиком посвятил бы себя литературе. Литературе и науке. Да, господа сенаторы и сословные представители, — науке! Я убежден, что в лице Кибальчича перед нами будущий крупный ученый… — Шум в зале заглушил голос Герарда. Сенатор Фукс постучал карандашом по стакану. Наконец стало тихо. — Если у него будет это будущее. Во что мне очень хочется верить! — Владимир Николаевич смотрел в зал и видел лица, искаженные страхом и ненавистью. — Когда я явился к Кибальчичу как назначенный ему защитник, меня прежде всего поразило, что он был занят совершенно иными делами, ничуть не ка-сающимися настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое делал о воздухоплавательном снаряде, он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении. Вот с каким человеком вы имеете дело. Я далек от мысли сказать какое-нибудь слово в оправдание цареубийства, в оправдание террора — нет! Как то, так и другое вполне отвратительно, но я должен сказать вам, господа, что то наказание, назначить которое вам предлагает господни прокурор…
— Наказание — компетенция суда, — перебил Фукс.
— Но за обвинением следует наказание! — Голос Герарда был полон страсти. — И я говорю об обвинении. Господин прокурор, требуя наказания, видит в нем лечение от того зла, с которым нам всем нужно бороться. А я говорю, что это наказание только и будет наказанием, а не лечением!..
Герард покинул кафедру при абсолютном молчании зала.
— …Господин Кибальчич, вам предоставляется последнее слово.
Он поднялся, подошел к перилам скамьи подсудимых, посмотрел в зал, чувствуя на себе сотни взглядов.
— О своем фактическом участии в событии первого марта я говорил уже раньше. — Николай Кибальчич был спокоен, сосредоточен, голос звучал ровно, казалось, не окрашенный никакими эмоциями. — Теперь, пользуясь правом голоса, мне предоставленным, я скажу о своем нравственном отношении к происходящему, о том логическом пути, по которому я шел к известным выводам. Я и числе других социалистов признаю право каждого человека на жизнь, свободу, благосостояние и развитие всех нравственных и умственных сил человеческой природы. С этой точки зрения лишение человека жизни, и не только с этой, но вообще с человеческой точки зрения, является вещью ужасною… — В зале стояла мертвая, физически ощущаемая тишина… — Господин прокурор в своей пространной речи, блестящей и красивой… — Герард отметил ироническую улыбку на лице своего подзащитного, — …заявил сомнение на мое возражение, высказанное раньше, что для меня лично и для партии вообще желательно прекращение террористической деятельности и направление работы партии исключительно на мирные цели. Он выставил, в частности, меня и вообще партию лицами, проповедующими террор для террора. — Теперь голос Кибальчича был полон сарказма. — Какая это странная, невероятная любовь к насилию и крови! Мое личное желание и желание других лиц, как мне известно, мирное решение вопроса…