Николай Кибальчич". Ответа на это прошение не последовало. Между тем судьба проекта была такова.
Начальник департамента полиции, получив "Проект воздухоплавательного прибора" от начальника петербургского жандармского управления генерала Комарова с сопроводительной запиской последнего, начертал резолюцию: "Приобщить к делу 1 марта. Давать это на рассмотрение ученых теперь едва ли будет своевременно и может вызвать только неуместные толки". Очевидно, с этой резолюцией проект попал в руки графа Лориса-Меликова, который, надо понимать, с резолюцией согласился. Во всяком случае, никакой "технический комитет" не был создан; "Проект" попал скорее всего по распоряжению министра внутренних дел в Главное инженерное управление военного министерства, которое свое заключение, невразумительное и некомпетентное, дало лишь в 1883 году. С этим заключением проект вернулся в департамент полиции и оказался в "Деле цареубийцы — Николая Ивановича Кибальчича". Здесь гениальное изобретение ученого-народовольца мертвым грузом пролежало тридцать семь лет и было обнародовано лишь после Октябрьской революции в журнале "Былое", номера четвертый и пятый за 1918 год, когда тайные архивы царской охранки стали явными.
…Ничего этого, естественно, не знал Николай Кибальчич.
Меряя камеру из угла в угол, встречая настороженные взгляды молчаливой охранки, он еще надеялся.
Был объявлен день казни — третье апреля 1881 года. Можно лишь представить степень нравственных мук Николая Кибальчича в эти последние дни и ночи его жизни.
Наконец он понял: ждать бесполезно. Судьбу своего проекта он не узнает. И Николай Иванович Кибальчич успокоился. Ему необходимы были спокойствие и ясная голова — для завершения одного дела. Эти его мысли должны вырваться из тюремных стен, дойти на волю. Написать брату Степану? Но письмо обязательно будет прочитано тюремными властями. И не выйдет отсюда. Значит, остается последнее…
Он попросил вызвать начальника тюрьмы. Тот явился немедленно.
— Я пожелал бы написать последнее письмо, — сказал Николай Кибальчич, глядя прямо в глаза начальника тюрьмы, в которых ему почудилось сочувствие.
— Кому?
— Государю императору.
— Прошение?
— Д-да… — Кибальчич не смог преодолеть крайнего волнения. — Д-для прошения государю я желал бы получить письменные п-принадлежности…
Ему принесли бумагу, чернила, ручку.
Кибальчич сел к маленькому столу, вделанному в стену, обмакнул перо в чернила…
"Ваше Императорское Величество.
Не как человек партии, прибегающий ради партийных интересов к преувеличениям и неправде, а как человек, искренне желающий блага родине, искренне ищущий мирного выхода из теперешнего евозможного положения, имею честь обратиться к Вашему Величеству с этим письмом; я считал бы себя счастливым, если бы мог надеяться, что мое заявление хоть в самой слабой степени посодействует выходу из того заколдованного круга, в котором очутилась наша страна…"
Николай Кибальчич писал и писал, отрывался, думал, искал нужные слова. На письмо ушла первая половина ночи со второго на третье апреля 1881 года… Если бы у него была возможность обратиться с этими мыслями к "Народной воле", к единомышленникам, общественному мнению России! Но сейчас был единственный человек, к которому из камеры смертников могло дойти его послание, — русский самодержец. И это письмо, адресованное царю, стало политическим завещанием Николая Кибальчича.
Новый император России, тридцатишестилетний Александр Третий, грузный, с вялым полным лицом, тяжело ходил по своему кабинету в Аничковом дворце. Адъютанту было сказано: "Никого не допускать, кроме Константина Петровича".
Царь проснулся рано, завтракал один без всякого аппетита, выпил большую рюмку французского коньяка, но облегчения не почувствовал. Царь нервничал.
Часы в золотом футляре с двумя маятниками пробили одиннадцать. За окнами сияло яркое весеннее утро, солнце отражалось в лужицах на аллеях парка. Под деревьями еще лежал голубоватый снег. Было третье апреля 1881 года.
В дверь дважды громко постучали.
Александр Третий знал этот стук.
— Да! Прошу! — нетерпеливо сказал русский самодержец.
В кабинет вошел обер-прокурор Священного синода Константин Петрович Победоносцев, высокий, худощавый, очень подвижный для своих пятидесяти четырех лет, с бледным лицом фанатика, на котором в глубоких глазницах выделялись глаза — острые, с расширенными зрачками. Их медленный, неотпускающий взгляд, странным образом завораживающий, вызывал у царя невольный трепет. Победоносцев был воспитателем Александра Александровича с ранних юношеских лет и имел на своего воспитанника огромное, подавляющее влияние.