Утром по крику полоцких петухов загудели рожки во Владимировом стане, воинство отряхнулось от сна, оделось в доспехи, построилось неровными рядами и, подстегнутое нетерпеливым княжеским криком, пошло по росной траве брать город. Вблизи стены прокричали они боевой клич, припустили бегом, подняв над головами дробины и прикрываясь щитами, и тотчас выпорхнули со стены стрелы, просвистели свою короткую песнь, и кому было суждено, повалился под ноги товарищей. Но вот добежали, приставили лестницы, полезли, поднялись над стеною рогатые шлемы варягов, шишаки новгородцев, круглые шлемы чудинов — и застучали топоры, отсекая руки, кроша черепа…
Потянулись день за днем в обоюдном убиении. Раненых разбирали по хатам, скоро заполнился ими и княжий дом; убитых сносили на площадь для прощания, вечером здесь горел погребальный костер. И у Владимира пылал такой же костер и росла гряда могильных курганов. Часто собиралась над Полоцком гроза, лил дождь, обмывая мертвых перед сожжением, и жутко было Рогнеде смотреть, как по безмолвным лицам бьют острые водяные струи.
В конце третьей недели варяги взошли на стену, отняли ворота, освободили их от завала — и озлобленное Владимирово войско ворвалось в город. Тут стало ясно, за какую цену нанял князь варяжские отряды: получали варяги все полоцкие дворы; немедленно и кинулись они на добычу. Закричали опозоренные девки, возопили дети, захрустели под топорами костяки беззащитного жительства. Никому не давалось пощады; на то было князево и дядьки его Добрыни согласие — резать и жечь всласть. Но и новгородцы стремились не отстать от варягов, а весь и меря от новгородцев. Разоряла город победившая рука с такою жестокостью, словно поставила цель стереть его с надвинских холмов.
Рогнеда с матерью и дворовые бабы стояли в том самом покое, где зимою принимали сватов. За стенами умолкал шум боя — там редело кольцо защитников. Стало тихо. Мать прощально сказала: «Убиты наши!» — и все в избе застыли в своем предсмертном ожидании. Гулко ударило бревно в запертую дверь — она рассыпалась. Вошли несколько новогородцев и велели бабам вынести из палаты раненых и самим выйти вон. Матери же сказали: «Сиди, княгиня» — и Рогнеде сказали: «Сиди, княжна». Мать и Рогнеда остались вдвоем и долго сидели в безвестности. Наконец послышались шаги, в избу вошли синеглазый молодец с веселым взглядом рлбедителяи кряжистый мужичина поздних лет — Рогнеда догадалась: Владимир и Добрыня. Тут же ввели повязанных князя Рогволода и братьев; живые, живые стояли они теперь все вместе, и затеплилась надежда на какой-то добрый исход.
— Старую княгиньку свяжите, — сказал Добрыня кметам.
Матери завели за спину руки и связали шнуром.
Владимир, уперев руки в бока, разглядывал плененное семейство кривичского князя, и в эту грозную минуту Рогнеда увидала за спиной Владимира проявившихся в воздухе трех старух. Прозрачными тенями стояли они позади победителей, как свидетели вершившейся здесь судьбы. Чуждыми были лица старух, и замерла душа Рогнеды, чувствуя, что подступает гибель.
— Что, Рогнеда, — услышала она голос Владимира, — не передумала, может, ныне разуешь меня?
Рогнеда не ответила.
— Что ж, — усмехнулся Владимир, — не разуваясь поженимся! — и двинулся к ней.
Она отступала и уперлась в стену. Он схватил ее за плечи, она пыталась отбиться; закричала мать — и этот крик обессилил Рогнеду, она видела, как он рвет на ней рубахи, валит на пол, на грязную утоптанную солому, где прежде лежали раненые, наваливается на нее, увидела безумие ярости в синих искристых глазах и закрыла глаза, чтобы ничего не видеть… Кричали отец, братья, мать, и под их проклятья, под усмешки кметов и Добрыни она узнала мужа и зачала от него…