Но она ошиблась — князь прибыл к ней.
Под вечер возникло пыльное облако на дороге от киевских гор; заметив его, вмиг обрел бодрость приворотник, лихо выскочила стража, бабы забегали — едет! Едет Владимир Святославович к жене! Быстро прибрали в праздничное детей, сама Рогнеда оделась в приготовленный для этого дня наряд. В нем, как ей думалось, она и смерть свою встретит наутро. Никогда она так не привечала князя, как в эту встречу; вышла за ворота, поклонилась, низко поклонилась, касаясь рукой земли — спасибо, матушка сыра-земля, что привела князя к смертному одру! Владимир ловко спрыгнул с коня, приблизился к ней неспешной походкой, несколько удивленный таким почетом, и вдруг весело рассмеялся — ох, хорош Владимир, красивая в нем сила; даже жалость коротко кольнула Рогнеду, что не выпало им слюбиться, — он рассмеялся, обнял ее и поцеловал. Но холодны оказались его губы, жалость упорхнула от этого холода, и свидание пошло привычным порядком. Он поиграл с детьми, потом сели за стол, Рогнеда налила и поднесла мужу чару, он отпил и вернул ей отпить за встречу после разлуки. Поначалу ему и говорить было как-то тяжело, совсем не в охоту — наговорился на пирах, скучно, казалось, повторять все для жены, но после нескольких чаш князь зажегся и начал рассказывать про поход, осаду и взятие Корсуни, про далекие выгоды победы: заволнуется Василий, задумаются его советники, получим уступки, упрочится южная граница, утихнут печенеги… Рогнеда слушала, соглашалась; князь рассуждал толково, так все и случится, как он говорит, в державных делах он стал мудр; но и он не все знает — не знает он, что далеких выгод ему не увидать, равно и близких; едва ли увидит он и утреннюю зарю. Вот день угасает, солнце закатывается, и вместе с ним закатывается жизнь князя и ее жизнь… Эта неминуемость, неотвратимость его смерти, ее гибели, неизбежные несчастья и страдания детей, обреченных на сиротство, печалили ее; ей хотелось, чтобы он почувствовал необычность этого вечера, вгляделся в ее глаза, увидел ее боль, суровость, тоску, прозрел свои грехи, неотмытую кровь и повинился, сказал хотя бы малое слово заботы и утешения, тихое слово жалости. И она простит, у нее рука не поднимется, если она увидит в нем жалость и сожаление.
Рогнеда ждала этих спасительных слов, мысленно она просила его: «Опомнись, князь! Не губи себя и меня! Сжалься!»; одного доброго слова, одного чуткого вздоха оказалось бы достаточно, чтобы сломить ее решимость. Но он, увлеченный удачею своих дел, говорил о византийцах, болгарах, печенегах, императоре, о новом походе на вятичей и голядь, и ничто другое не трогало его душу…
Вдруг он вспомнил о детях и сходил погладить их, спящих. Вернулся за стол и опять: болгары, дружина, вятичи, дань, Царьград, Таврия. Потом взглянул на Рогнеду, как-то хищно улыбнулся, выпил последнюю чару и встал: «Ну что, спать?» Она поднялась: «Да, пора!» Князь сам шел навстречу смерти. Вот он снял пояс и положил на стол меч и нож. Вот она идет к постели; падает на пол платье. ох, как гроб, холодна их супружеская постель. И зачем принимать это последнее истязание соитием. Но никак не обойтись без этой муки, и муку свою надо скрыть. О боги, дайте стерпеть холод его рук, груз его тела! Стучит, бьется его сердце за панцирем ребер. Надо погладить их, различая удобный вход для ножа. Вот они, ложбинки между ребрами. Да, все уязвимы, не только князь Рогволод, его жена и сыны! У великого князя такая же тонкая кожа. Вот блестят его глаза; в них бьется похоть; ослепила она князя Владимира, жутко глядеть сейчас на это лицо; лучше зажмурить глаза и переждать время его неистовства, ничего не видя. Вот он дышит усталыми вздохами победителя. Наверно, приятно князю, что он отдал свою годовую дань Гориславе и теперь вновь свободен от нее до следующего лета, и уже видятся ему новые лица, новые земли, полная воля, радость державных удач. Вот рука его ленивым, предсонным движением проползла по ее телу, коснулась груди и уползла вверх. Все, он закинул руки — сморил его сон. Спи, князюшка, спи! Легка будет твоя смерть, без той горести, какую доставил ты моим отцу и матери, не узришь ты погибельный нож, не увидишь свою дочь на соломе под насильником, не брызнет на твоих глазах юная кровь сынов. Легко тебе все давалось, даже смерть тебе полегче, чем многим другим…