— Ярославу моему пять лет, — сказала Рогнеда. — Что, может, и его посадят княжить?
— Уже повезли, — кивнул Добрыня. — В Ростов.
— А Изяслава куда повезете? — продолжила расспросы Рогнеда.
— В Полоцк, — сказал Добрыня и, глядя на Изяслава, пояснил как бы только для него: — Возвращается тебе, княжич, отчина по деду. Вот окрестим Заславль — и поедем. Хочешь в Полоцк?
— Хочу! — смущаясь, ответил Изяслав.
— Хочешь — будешь! А теперь беги-ка погуляй!
Остались вдвоем, но ничего Добрыня не говорил, и зачем он сослал Изяслава было Рогнеде непонятно.
— Когда начнете крестить? — спросила она, дивясь, что так легко примирило ее с крещением известие о Полоцком уделе Изяслава.
— Срубим церковку — тогда.
Вот бы и закончить в этот миг разговор, чтобы в одиночестве порадоваться за Изяслава, за исполнение своей мечты, погоревать о князе Туре, погрустить о Ярославе, отвезенном в далекий Ростов — жить сиротой под холодным боярским присмотром. Но о ней, о ее жизни еще не обмолвились ни полсловом. А верно, все у них решено. Пусть объяснит.
— Правда ли, Добрыня, что Владимир женился на ромейке?
— Правда.
— И веру греческую принял?
— Все приняли. И я крестился. И он крестился. Имя его новое, христианское — Василий.
— Василий, — повторила Рогнеда.
— Да, Василий.
— Значит, Василий — как царь византийский?
— Ага, — кивнул Добрыня. — А жену его звать Анна.
— Выходит, — заключила Рогнеда, — я ему не жена и живу по своей воле?
— Да, не жена, — сказал Добрыня, но про волю не уточнил.
Угроза почуялась Рогнеде в этом умолчании. Но что мог сделать ей Владимир? Что другим женам — то и ей.
— Где Олова? — српосила она.
— Замужем, — отвечал Добрыня. — За Карла пошла. Помнишь такого варяга?
— А Милолика?
— Тоже замужем.
— Мальфрида, Аделя?
— Все замужем! — исчерпывающе сказал Добрыня.
— Другого выхода нет, да, Добрыня?
Он не ответил.
— Ну, а мне кого дает в мужья князь Василий?
— Кого выберешь, — ответил Добрыня равнодушно. — Дорожир, Бедевей…
— Кто, кто? — переспросила она, словно не расслышав.
— Бедевей, Дорожир, — не торопясь и с безразличием повторял Добрыня. — А что, княгиня? Чем они тебе плохи?
Знал он и сам, что они ей не ровня; не требовалось здесь пояснений. Рогнеда промолчала. Все же она пристально вгляделась в Добрыню: не смеется ли над ней старый убийца? Вообразился ей некий двор, в нем изба Бедевея, она в той избе. Вот Бедевей приходит пьяный, валится на лавку и кричит, чтобы она сняла с него сапоги. Полоцкая княгиня с княжеского холопа. Рогнеда с Бедеввея.
— И что, — усмехнулась она, — князь Василий знает про этих женихов?
— Знает, — сказал Добрыня, и она ему поверила.
Но не мог же он подумать, что она согласится. Или ослеп он, приняв греческую веру, и считает, что ко всему можно принудить человека силой? Тут вспомнился ей один вечер — наверно, единственный добрый вечер из ее жизни с Владимиром. Они вышли погулять вдоль Лыбеди. Он нес на руках Изяслава. Были ранние сумерки, небо начинало темнеть, все вокруг замерло до беззвучия, и вдруг они увидели белую лошадь — опустив голову, она стояла неподвижно, как зачарованная. Иногда глаз ее медленно на миг приоткрывался. «Грезит!» — шепнула она. «Спит!» — кивнул Владимир. И на тот вечер эта спящая лошадь связала их светлым радостным чувством… Но отдать ее Бедевею! Больше чести было бы для Владимира ее убить!
— А что ты хотела бы? — спросил Добрыня.
— Что я хочу, то тебе, Добрыня, поперек горла. Как я понимаю, Изяслава в Полоцк повезете, но мне с ним нельзя?
— Конечно, нельзя, — он оживился. — Рассуди: вернешься ты в Полоцк — и что? Владимиру ты не друг; значит, будешь мстить, как удастся. Изяслава научишь. Вырастет — начнет враждовать. Или ты начнешь… Не выходит тебе в Полоцк, не мечтай.
Вот теперь все точно определилось; возражать, просить — все было бессмысленно, с медвежьим упрямством Добрыня исполнит весь расклад решений. И на то пойдут, что свяжут, и силою возьмет ее Бедевей, как взял Владимир…
— Двенадцать сынов у Владимира, — сказала она. — Думаешь, они уживутся, когда Владимир помрет. У него два брата было — и то перегрыз им горло…
— Уживутся, не уживутся — никому неведомо, — возразил Добрыня. — Это их дело. А у нас свое. Но я тебя понимаю — у нас судьбы похожие. Ведь и моего отца убили, и сестра ключницей у Ольги была, и меня Ольга на конюшне держала. Вроде бы я тоже должен против Киева злиться. И что стало бы — сеча и кровь.