Свершилось, думала она, самое важное исполнилось — сын едет в Полоцк, сейчас он в пути, войско движется, и всех он там старше — ее сын, маленький мужчина, юный князь кривичской земли, глава полочанского рода. Так о чем горевать, если осуществилась мечта? Не так осуществилась, как мечтала? Пусть! Какая мечта исполняется точно? К любой радости боги примешивают горечь. Так зачем терзаться? О чем страдать? О белой рубахе, собольей шапке, красных княжеских сапогах, увезенных или сожженных Добрыней? Прав был волхв: суета незрячести это все; в княжеском ходила — жила рабой, можно в черном ходить и веселиться, что княгиня, мать полоцкого князя, что Изяслав не изгоем в глуши, а взрастет на отчине, на извечно своей земле. Немалая цена за такую одежку. Только она и белых одежд дождется. Дождется! Это добывное. А волосы сами отрастут. Кто ждет, тот и жив…
Вдруг проскрипела дверь и вошел, пригибаясь под притолокой, поп Симон — рослый, черные в завитках волосы падали из-под шапки до плеч, и глаза у попа тоже были темные.
— Здравствуй, инокиня Анастасия! — ласковым голосом говорил поп, еще не видя ее, отыскивая ее взглядом, и онемел, разглядев ее голую. Тотчас он и ринулся вон из избы, как от гадюки.
«Инокиня!», «Анастасия!» — повторила она, испытывая к попу глухую и глубокую злобу. Явился, ворон ромейский, подумала она. Или совести нет, или ума нет. Раздели, остригли, переселили. переименовали — «инокиня Анастасия». Старый приблудный грек пропел «Отрекается» — и по-ихнему меня не стало, умерла, исчезла. Косу обрезали, черную сорочку всучили и отдали своему богу. Тут и страж от него: «Здравствуй! Пришел дух крепить, ибо чего князь Василий пожелал, то и правда!» Так ли, поп, просто? Идолов вы срубили, волхва зарезали, кресты на людей надели — по-вашему больше нет нашей веры, все, как овцы, побрели на ваш выпас? Э-э, нет! Вот выйду, и сейчас же возгорится затоптанный вами костерик.
Рогнеда надела рясу, повязалась платком и вышла на двор. Пусто и тихо стало вокруг Заславля с уходом Добрыни, лишь густо валялся сор от тысячного войска и множеством кострищ рябела земля. У капища безмолвно стояла небольшая толпа баб. Рогнеда протиснулась вперед и увидала мертвого волхва — как зарубили его дружинники, так и лежал он окровавленный среди щепы от посеченного идола.
«Схороним вещуна, люди!» — сказала она, чувствуя себя главной и ответственной; ей подчинились. Она и сама стала носить с кострищ недогоревшие поленья. Несколько старух заголосили, и этот положенный привычный плач всех приободрил. Какой-то умелый старик расчетливо укладывал плахи и утаптывал хворост, Рогнеда со старухами взялись обмывать волхва, а кто-то догадливый принес из лесной его пещеры смертный наряд — льняную рубаху, пояс, обереги, кий. Убранного, обмытого и словно подобревшего от заботы волхва положили на приготовленный костер. По хворосту рассыпали уголья, раздули огонь, пламя быстро разгорелось, костер заурчал, и столб дыма потянулся к небу, колыхаясь под легким ветром…
Волхв отлетал в страну Ирей, таинственную страну предков, душа его, освобожденная и очищенная огнем, поднималась к поднебесью на вечные пути святых птиц, единственных из живого, кому боги разрешают видеть людков, рассказывать им о живых, а потом возвращаться к живым, принося на белых крыльях заветные слова дедов. И прощаясь с волхвом, Рогнеда просила: «Скажи, вещий, князю Рогволоду, что внук садится на его место, и род наш, подрубленный, не пресекся. В светлый день радуницы князь, и мать, и братья могут посмотреть на преемника, он знает их имена, он ждет их в свои сны. Восстанет Полоцк, народят кривичанки новых воинов, поднимется наше племя.» Летит, уже летит приветное слово в Ирей, туда гнется дым, туда дует ветер, неся под облаками гордую душу волхва…
Дым развеялся, уголья догорели, стала расти на старом капище могильная насыпь. И вот тут, когда бросали горстями землю, Рогнеда огляделась, что сошелся на погребение весь Заславль, даже тиун промелькнул в толпе. Некая злая радость сквозила у всех в глазах, будто последняя честь волхву снимала с сердца тягость вынужденного крещения, подчиненности и позора, и разрушенные княжескими попами устои вновь обретали былую прочность. Они так — мы этак!..