— Сколько тебе годков, поп Симон: — спросила она.
Поп удивленно задумался, подсчитывая свой век.
— Кто же знает, — ответил он неуверенно. — С полсотни скоро. А тебе, мать Анастасия?
— И мне много, поп Симон. четырнадцать лет меня замуж увезли, двадцать лет как Изяслав родился. Вот сколько жива — тридцать пять.
— Молода ты, мать Анастасия, — сочувственно сказал поп.
— Сто лет мне, поп Симон. Три разные жизни прожила. Все подневольные. Много на одну душу. Хочется четвертой, своей — хоть денек пожить.
Поп Симон посмотрел на нее с сожалением.
— Что, думаешь, будет ли та, четвертая? — укорила Анастасия.
— Захочешь — будет, — ответил поп Симон. — Только какая?
— Боишься? — спросила Анастасия.
— За тебя боюсь, мать Анастасия.
— А что бояться. Вон тебя колом били — а ты жив.
— Бог уберег, — сказал отец Симон.
— Били неумеючи, — возразила Анастасия.
— Били без жалости, — подчеркнул поп Симон. — Бог уберег. За его дело били.
— За его дело его самого убили, — не согласилась Анастасия. — Зачем ему тебя беречь, поп Симон?
За стеной заскрипел снег под тяжелыми сапогами, и крадущийся этот скрип затих под окном. Замолчали. И от затаился. «Входи, Сыч! — крикнула Анастасия. — Что мерзнешь под окном равно пес!» Спустя мгновение дверь отворилась, и в избу ступил мужик лет сорока — красномордый, черный, с блеклыми пустыми глазами. На поясе у его поверх кожуха висели меч и широкий, в ладонь, нож. «Куда вооружился так густо? — спросила мать Анастасия. — В полк призвали?» «Сегодня черед ворота стеречь», — отвечал Сыч. «Разве тут ворота? — спросила, кивая на окно, мать Анастасия. — Или тут велели стоять?» — «Мимо шел», — весело соврал Сыч. «Так и шел бы мимо, коли шел!» — сказала Анастасия. «Так я и иду», — кивнул Сыч и вышел.
— Ох, поп Симон, — вздохнула Анастасия, — открыла бы тебе, зачем дозволяю Сычу порог переступать…
— Открой, — согласился Симон.
— Не открою. Ясности твоей жалко.
Поп Симон не стал настаивать.
— Заешь, мать Анастасия, в какой год живем? — спросил он. — Христу тысяча лет!
— Ну и что, поп Симон?
— Благ будет господь к тому, кто верит!
— А кто не верит?
— За что ж ему благодать, если не верит?
— Так что особого, поп Симон. Так все живут. Склонись — привечу.
Поп Симон заерзал по лавке.
— Склонись, мать Анастасия, одно, возвыситься через веру — другое. Дух свободен. Неужто не понимаешь?
— Дух свободен, а сидеть буду здесь, да?
— Дух свободен — все равно где быть, — сказал поп Симон. — Здесь, там, на краю света — равная радость.
— Кому радость? — насупилась мать Анастасия.
Но тут, загасив искру тяжкого спора, зазвучало церковное било. Медный гул поплыл волнами, призывая в церковь к вечерней молитве. «Пойдем, мать Анастасия», — примирительно сказал Симон. Анастасия надела старый свой кожушок, вышли на двор. От стен огорожи торопилась в церковь развлечься в толпе стража. И Сыч, увидав мать Анастасию позади попа, вприпрыжку помчался к церкви. Мать Анастасия усмехнулась: «Ну, скачи, скачи, помолись, изведешься там от досады».
Отец Симон в виду людей, бредших на вечернюю службу, шел к церкви, не оглядываясь на мать Анастасию, а когда оглянулся — не было ее возле него, поднималась Анастасия на стену. Огорченный отец Симон приковался взглядом к черной хрупкой фигуре, всходившей по обледенелым ступеням. «Обречена она, — подумал поп Симон, — обречена мать Анастасия. Мало ей того, что есть, а большего не получит, а прежнее не вернуть. Так и будет терзаться своей мечтой до немощных лет». Отец Симон перекрестился, попросил у господа прояснить душу инокини Анастасии и опечаленно ступил в церковь.
Мать Анастасия в этот миг вошла в башню. Здесь оказался малознакомый ей страж. Она кивнула ему и по дробинам залезла на смотровую вышку. Известный до каждого деревца вид открылся ей. Обычно взгляд ее невольно начинал скользить по Свислочи, мысленно проделывая неблизкий путь к Березине, а по ней к реке Сургут, а по ней в озеро Плавье, а затем по Эсе, Улле в Западную Двину — и в Полоцк. Это была ее вечерняя радость — мысленно двигаться по этой связи рек и озер, приближаясь к Изяславу, или воображать его челны на этих водах, таинственно, неожиданно для нее прибывающие в Заславль. Но сегодня свежий спор с отцом Симоном мешал ей мечтать. Особенно ей мешали слова «равная радость», они печалили ее. Мать Анастасия понимала, что такая радость, к которой призывал ее поп Симон, возможна, но возможна для других. Для нее она невозможна: принять ее означало согласиться, что Добрыня, Владимир, старый грек Кирилл поступили с ней справедливо и, отняв одно, дали взамен другое, равное…