«Симон, добрый мой Симон, — говорила она ночью, — духом привязалась я к тебе, потому что ты единый на свете, кто любит меня бескорыстно, как бедную бедствующий брат. Любил меня отец, но рассчитывал получить на мне княжеские выгоды. Твердили мне, Симон, что для того я женщиной родилась, чтобы Полоцку принести пользу.
Живая, светлая становилась я пред полоцкими мужами, а они, глядя на меня, видели корысть для земли. Могло иначе свершиться, чем свершилось… Мог Ярополк победить, могла я убежать от Владимира на волоке, могла обезуметь, броситься в омут, уйти в лес к волхвам. Но изначально была я обречена; эта обреченность до сего дня во мне — ничто ее не вытравило. Поэтому не виню полоцких стариков, решавших мою жизнь, как жизнь овцы; так устроена жизнь, что никому нет воли, а нет воли — нет и милосердия, которого требует твой Бог… Все обуяны корыстью, и ты, поп Симон, тоже: не берешь ты гривны, зато требуешь веры. Князь Владимир — покорности. Покажи мне того, кому ничего не надо. Нет таких! Покажи мне таких, кто дает и не ожидает возврата.»
«Что пугает тебя, мать Анастасия? Зачем винишься?»
«Одиночество, отец Симон. Вынуждена просить».
«Кого, мать Анастасия?»
«Всех, отец Симон. Чувствую, всех придется просить. А знаешь, кто просит? Кто побежден — вот кто просит. Кто слаб, убог, нищ, кому плохо и страшно. Все — против кого судьба. Да, гордый не просит — он терпит. Если терпит, то и просит, только немо».
«Кто возвысился, — шептал отец Симон, — тот не просит и не терпит. Все равно кому делать добро, лишь бы оно создавалось».
«Отречься, да, поп Симон? Для того они меня и остригли, чтобы где угодно, только не там, где хочу».
И мать Анастасия рассказала про Рудого. Отец Симон долго молчал, принимая неизбежность разлуки. Она чувствовала, как он напряженно замер, и слышала прерывистый стук его сердца, и не могла сказать утешительного слова — все были бы лживы.
«Вот и все, мать Анастасия, — глухо, как бы из пустоты, сказал Симон, — летом уйдешь…»
«Раньше, отец Симон, — ответила она, — надеюсь, на Великдень».
«Если Рудому не удастся, — сказал он потверже, как бы смирившись, — я сам схожу».
«Почему же не удастся? — спросила Анастасия. — Удастся. Теперь все мне удастся».
«Мать Анастасия, — вздохнул Симон, — мать Анастасия. Могут и не послушать его. Кто помчит средь зимы в Полоцк? Уж лучше скажи, мать Анастасия, Середе. Он — от Изяслава тиун, послушается, выправит обоз».
«Нет, отец Симон, не могу просить Середу, — возразила она. — Он, может, и послушается. Но столько лет досматривал за мной; ему открываться — что на колени стать…»
«Помоги тебе Бог, мать Анастасия», — прошептал поп Симон.
«Погоди, отец Симон, — шептала она, — погоди прощаться; разве конец? Неизвестно, что Рудый скажет. Может, ты будешь прав, и не стали его слушать…»
Но говоря «Не стали слушать», мать Анастасия верила, что менский тиун выслушает Рудого, а выслушав, поразмыслит и завтра же выправит людей в путь. Потому что, не пересылая ее вести, он решает за Изяслава его дело и становится против князя — кто же потерпит? Нет, не посмеют пренебречь, а уж как далее сложится — тут и загадывать нельзя, чтобы не сглазить. Надо, крепясь духом, ждать…
Пришло утро. Тягуче потянулось светлое время. Хоть раньше полудня, считала Анастасия, вернуться Рудый не мог и прежде, чем прийти к ней, пробудет должный час дома, она сидела в настороженном внимании, ожидая желанного стука в дверь. В полдень она решила встретить Рудого у ворот, ей казалось, что он уже прибыл. Воротная стража ответила ей, что Рудый не проезжал. Мать Анастасия поднялась на обзорную вышку; напрасно вглядывалась она в даль ледяной дороги — не мелькала на излучинах знакомая конная фигура, и тишина, пустынность реки навевали тревогу. Прождав полчаса, Анастасия взволновалась и пошла к попу Симону.
— Отец Симон, проедь по Свислочи, что-то страшно…
Тот немедленно стал собираться. Мать Анастасия вновь вернулась на вышку; по-прежнему пустел весь видимый путь, изредка каркали в своей роще вороны, зловещие их крики пугали Анастасию. Скоро выехали из города сани с отцом Симоном и звонарем, спустились на лед, закрылись лесом, мелькнули на поворотах и скрылись из виду вовсе.
Мать Анастасия отстояла на студеном, вспышками бившем ветре до их возвращения. Как раз появилось солнце, вспыхнули блестками снега, и гонко вылетели из-за лесного заслона сани. Она увидела Симона и звонаря, но как-то мрачно они сидели. Мать Анастасия бросилась вниз, выбежала из ворот, и здесь, почувствовав беду, обреченно пошла навстречу новому несчастью.