Князь насупился, уперся в сыновей тяжелым взглядом, и браться застыли, боясь какого-то жесткого неожиданного решения.
— Как же быть? — спросил Рогволод. Сыновья молчали, готовые по первому разрешению поклясться в вечной дружбе.
— Не клянитесь! — упредил их отец. — Клятва — ложь! Где клятва — там уже нет ничего. Не в слове вашем решение: силою жажду никто не переборет. Мечтать надо не о себе, не о своей чести и славе, а о земле. Думайте об этом! — и он махнул им уйти.
Выйдя за дверь, братья удивленно поглядели друг на друга. Невеселою показалась им отеческая речь; на минуту оба задумались о мрачном предостережении, и тут мысли их разбежались по разным лучам. Старший подумал: отец прав; что станет, если мы начнем спорить? — оба обескровимся. Младший же подумал: значит, судьба мне всю жизнь проходить младшим — хотя какая в такой судьбе правда? Мелькнули для каждого некие видения из грядущих годов, в которых сломается их нынешнее равенство, но далеко они отстояли, и не пришел еще для них срок зацепить сердце обиженным или злым чувством! Браться улыбнулись, хлопнули друг друга по плечу, как бы снимая этим ударом тяжесть отцовского поучения, и пошли к сестре поделиться услышанным, а заодно посидеть среди сестриных подруг и сверстниц…
Через месяц после Владимирова сватовства коснулся Полоцка мор, словно новгородцы его и наслали: в несколько дней вымерло два десятка дворов; решили принести требу обозленной богине смерти. За городской стеной на ровном поле волхвы очертили фигуру Яги длиною в сорок шагов с раскинутыми жадно руками, старческими грудьми, утоптали вялый снег внутри рисунка, наносили хворосту и смолистых плах, поверх пластом уложили мертвых, а потом долго резали кур, отданных для требы каждым двором, и поливали мертвецов живой кровью. Кровь — душа сущего; темно-красными струями изливалась она из перерезанных вен, и вздрагивающие тушки ложились на окровавленных мертвецов, согревая их своим последним теплом. Вдруг костер вспыхнул, заурчал, заклубился густым, темнеющим до черноты дымом, сквозь треск соломы и шелест огня послышалось жадное чавканье и сопенье — это богиня начала пожирать свою снедь…
Рогнеда, прижимаясь к матери, искала в дымных клубах костра вечный лик безжалостной ко всему живому старухи. Иногда вспыхивал искрами бездумный яростный взгляд, и Рогнеда чувствовала тогда как бы беглое прикосновенье ледяных костлявых перстов, — знак неизвестности, в которой проходят жизни. Сердце на миг обмирало, а затем билось с удвоенной силой назло и вопреки уколовшему страху.
Отстояли полочане у мрачного костра, окуриваясь тяжелым, смрадным жертвенным дымом — и кончился мор, смилостивилась Яга, ушла выкашивать жизнь в другой местности для повсеместного равенства смерти…
Глава третья
Неприметно подошел месяц кветень с первой россыпью одуванчика по обновленной постилке земли. Спокойно жил Полоцк, не прозревая находящее бедствие. Петухи обрезали криком ночные ласки и сны, вослед их песне начинали куриться дымами хаты, помыкивало угоняемое на выпас стадо, хозяева стали чинить рассохшиеся челны, и пряно запахло в городе разогретой смолой; земля подсыхала до пахотной влажности, вот-вот должно было врезаться в поле рало…
Близился урочный час и для Рогнеды; уже глядели на нее как на нездешнюю, отъехавшую, не свою; уже при встрече замечали ей бабки прощальными голосами: скоро, скоро тебе от нас, последние дни по родной земле ходишь. И Рута всплакивала, грустя о неизбежной разлуке. Рогнеда отвечала, что расстанутся они на короткий срок: она скажет Ярополку, и князь возьмет Рутиного мужа в свою дружину, и будет Рута жить в Киеве вблизи княжьего двора — каждый день смогут видеться, как и прежде. Тут на крыльях воображения Рогнеда переносилась в древний полянский град и как бы из будущего времени рисовала подруге совместные гуляния по днепровским берегам, тишину реки, смех детей, зимние повечерки, на которых рядышком будут стоять их веретена, а какой-нибудь старец будет петь. Рута слушала, верила, и обе грелись этой бесхитростной мечтой.
В иной день бродила Рогнеда вдоль Полоты, глядя на тихий бег реки по опушенному аиром руслу — чаровало ее это движение воды в неизвестность, хотелось и самой поскорее тронуться в путь. Проплывала мимо какая-нибудь сбитая в грозу ветка, и Рогнеда провожала ее глазами, видя и себя на ладье в новых, меняющихся местах… Однажды явилось ей в реке странное, поразившее ее видение. Она стояла на берегу, глядя, как плавно колышется подводная трава, и друг ей показалось, что несет Полота широкие кровавые струи и людей. Она глянула — ни людей, ни крови. Она вгляделась — и различила в пласте воды трех старух одинаковой внешности, но и несхожих: первая как-то хитро улыбалась, вторая как бы плакала, а лицо третьей было по-мертвому бесчувственно. Краткий миг пробыли старухи перед Рогнедой и растворились в воде до прежней незримости. Растаяло виденье и словно утянуло за собой из души радость. С того дня стало Рогнеде тревожно, какая-то непонятная опасность почувствовалась ей впереди. Даже во снах осаживалась на сердце тоскливая горечь. Волновавший прежде светлый юношеский образ обрел неприятную грубость черт, сузились до размеров избы желанные Ярополковы палаты; воздух душно сгустился, как перед ливнем, и скрытыми бедами пугал отъезд в незнакомый город под волю никогда не виденного князя. «Теснота меня ждет, страшно мне», — жаловалась Рогнеда матери, а та отвечала: «Эх, доченька, так и должно быть, не зря на девичнике плачут». И располневшая, с приметным уже животом Рута вспоминала, что тоже боялась в последний месяц девичества. А теперь — иные страхи. Так положено. «Нет, — возражала Рогнеда, — я чувствую: это несчастье какое-то!» — «И я так думала, — успокаивающе улыбалась Рута, — а все иначе пошло»…