Александр Фёдорович замолчал, беседа его утомила...
Не было необходимости продолжать рассказ. Леонид Борисович знал о музее многое, и его визиты к Онегину не были случайными. Ещё до отъезда из Москвы Красин со слов Анатолия Васильевича Луначарского узнал о поездке в Париж в 1922 году представителя Пушкинского дома Академии наук и о его переговорах с Онегиным. Представитель оказался недостойным порученной миссии, переговоры неожиданно оборвались. Это, конечно, усложняло общение Красина с Онегиным.
Леониду Борисовичу, когда он бывал здесь, у Онегина, делалось просто не по себе от мысли, что он не сумеет, не сможет убедить старика завещать свои уникумы советскому народу. И это действительно трудно было сделать. Но Красин не жалел сил.
Прежде всего он распорядился выделить музею необходимые средства, связался с Пушкинским домом в Ленинграде и часами рассказывал Онегину о том, как почитают, как любят Пушкина на родине, показывал ему новые издания поэта, виды города Ленина, Святогорского монастыря.
Онегин заколебался. Старый договор с императорской академией теперь его ничем не связывал. Не было империи, не было и Извольского, поставившего свою подпись под договором. Но осталась Россия, осталась родина Пушкина, и его, Онегина, родина. Остался русский народ, который так любил поэт. И что-то далёкое, забытое тронуло душу старика.
Однажды под вечер Красин завернул на знакомую улицу, к знакомому дому. Позвонил. Дверь открыл высокий, подтянутый мужчина с пышными усами. Он был немолод, но держался прямо. Мужчина покидал квартиру Онегина. Никто его не провожал. Красин вежливо уступил дорогу и машинально приподнял шляпу. Мужчина вгляделся в его лицо и отпрянул. Красин только удивлённо пожал плечами. В кабинете, откинувшись в кресле, сидел Онегин. Старик был необыкновенно взволнован. Он пытался налить в стакан какие-то капли, но руки его дрожали, лекарство растекалось по столу. Заметив Красина, Онегин приподнялся, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и, обессиленный, опустился в кресло.
Только через несколько минут Александр Фёдорович обрёл дар речи. Оказалось, что музей посетил бывший жандармский генерал. Онегин так и не понял, чего добивался этот господин, но ясно, что русские белогвардейцы вспомнили о музее и не прочь прибрать его к рукам.
Красин успокоил Онегина. Отвлёк его от печальных мыслей. Рассказал о былых стычках с жандармами.
Онегин заулыбался. Потом, как-то хитренько хмыкнув, поднялся с кресла и достал всё тот же пожелтевший пакет с пушкинскими рукописями. Наугад вытащил одну и показал Красину:
— А как, по-вашему, милостивый государь, что это за цифра вот тут, в правом углу красным карандашом выписана?
Красин взял в руки лист писчей бумаги большого формата. В правом углу стояла цифра 9. Леонид Борисович посмотрел на свет — бумага имела водяной знак «Хлюст 181». Не очень чётким почерком надпись «Борис Годунов» и ниже: «После сцены VI». На обороте листа список действующих лиц I части.
Онегин продолжал улыбаться.
— И не говорите, батенька, иной раз и жандармы полезны могут быть. Эту вот циферку «9» жандармский карандашик в III отделении начертал...
Как только Александр Сергеевич умер, явились голубые архангелы, опечатали рукописи покойного, свезли их в дом у Цепного моста, тщательнейшим образом прочли и пронумеровали... Все тетради, каждый листок-с... Потом архив этот бесценный возвратили семье. Рукописи родственники раздавали друзьям по листочку, а когда и целыми тетрадями. И ведь куда только эти листочки не заносило? В Сербии, в Белграде нашлись, в Польше, да и здесь, в Париже, их немало оказалось. И вот как попадёт ко мне в руки листочек со стихотворениями Александра Сергеевича, первым делом гляжу, есть ли красная циферка в правом углу? Нет — значит, насторожись. Одно из двух: или рукопись была отдана кому-то самим Пушкиным, или подделка. Бывает и такое, бывает!.. Иногда и с красной цифирью подделка. Но такую хитрую, с цифрой-то, только по основному фонду проверить можно, а он-с в Румянцевском музее. Так-то, батенька, с жандармами дела обстоят...