Придётся посадить наблюдателя. Он увидит световой сигнал, поданный Леонидом Борисовичем, и в свою очередь, светом же, просигналит боевикам, дежурящим у стены.
Перед самым побегом необходимо отработать детали. Леонид Борисович трижды поднесёт к окну лампу. Свет увидит боевик Саша Охтинский, дежурный на башне. Он отсемафорит фонарём раз, и ровно через минуту — второй.
Спустился хмурый вечер. Ветер обжигает лицо, загоняет по домам немногочисленных обывателей Выборга. И только какая-то пьяная компания всё ещё никак не может угомониться. Из карманов пальто торчат бутылки, ноги разъезжаются на обледенелом булыжнике.
Прячась от ветра, компания жмётся к тюремной стене.
...Осталось перепилить последнюю перемычку. Хочется сделать это сейчас же, немедленно, не дожидаясь завтрашнего или послезавтрашнего дня.
Но сегодня только последняя, так сказать генеральная репетиция. И решётка должна пока оставаться на своём месте в окне.
Тишина. Тюремная гнетущая тишина. Красин прислушивается, он не должен пропустить боя часов на городской башне. А может быть, всё-таки допилить, выбраться наружу? Хоть и высока стена, но он на неё взберётся! А там товарищи, воля!
Вот-вот должен раздаться бой. Последний час тянется вечностью. А если часы остановились, циферблат занесло снегом?
Снова нервы.
Кто-то там, за стеной, горланит пьяную песню. Он никогда за 38 лет жизни не был пьяным.
Но почему на него вдруг пахнуло свежестью, сиренью, весной?
Да, тогда тоже пел пьяный. Пел нескладно, неумело, грустно-грустно.
И им было грустно той мимолётной крымской весной. Тихо плескалось море, неслышно в горах оседали облака. Цвёл миндаль. И откуда-то издалека вкусно пахло шашлыком.
Пьяный жаловался, пьяный плакал.
А им пора было прощаться. И они не знали, когда встретятся. И свидятся ли вообще.
Их дороги так часто расходились.
Почему-то вспомнилась эта встреча с Любовью Васильевной в Крыму?
Далеко в городе ударил часовой колокол.
Песня пьяных оборвалась.
Лампу к окну. Раз, второй, третий...
На башне мелькнул огонёк. Через минуту он появится ещё раз.
Игнатьев впился взглядом в циферблат часов.
Полминуты. Ещё несколько секунд!..
Минута!
Башни совсем уже не видно, её проглотил вечер. Повторного сигнала нет!
Ещё несколько минут...
«Пьяные» сразу «отрезвели».
Ветер донёс приглушённые хлопки.
Игнатьеву знакомы эти хлопушки. В парке перестрелка. Теперь выстрелы бьют почти без перерывов.
А где-то рядом цокают копыта. Перестук торопливой поступи лошадей огибает тюрьму.
Уже видны конные полицейские. Они отрезали все пути к городу. Игнатьев ведёт товарищей к заливу.
Лёд только кажется крепким на вечернем морозе.
Но дневное солнце уже подточило ледяной панцирь. Ноги вязнут в талой кашице. Вода, как огонь. А сзади, с берега огненными светлячками вспыхивают и гаснут беспорядочные выстрелы...
Глава вторая. Тюремные одиссеи
Антонина Григорьевна сегодня не получила свидания с сыном. Что бы это могло означать? Вчера была последняя репетиция. Но как сообщить Леониду о точно назначенном дне и часе побега? Опять ночь, без конца и края. Такая же тревожная, затаившаяся, как тогда, в Куоккале.
Утром городская газетёнка всё объяснила.
Буквы прыгают перед глазами.
Таинственные огоньки на Паппуле.
«В Выборгской тюрьме, — писала газета, — сидел арестованный русский... инженер Красин. Администрация тюрьмы, заметив, что он перепиливает решётку, делала вид, что не замечает этого. Ночью же, внезапно ворвавшись в камеру, сделала обыск, причём обнаружила записку, в которой был указан день, час и минута, когда сообщники Красина, подготовлявшие его побег, должны были сигнализировать с Паппуловой башни. Туда были посланы сыщики, которые и должны были окружить башню. Не решившись, однако, арестовать революционера на вершине башни, они подошли к нему, когда он с неё спустился, и заявили о его аресте. В ответ он ранил двух сыщиков, сам бросился бежать, преследуемый выстрелами полицейских, окруживших гору. Ему удалось скрыться».
Теперь никаких свиданий, никаких передач и никаких вестей с воли. Пытка ожиданием. Это, может быть, самое страшное из всех тюремных испытаний.
В одиночной камере, когда нет ни книг, ни бумаги, когда стол, койка, табурет привинчены к полу, — от безделья можно сойти с ума. Да и сходили. Но Леонид Борисович знает и других. Он знает людей, проживших в каменных мешках по четверти века. Они сохранили и ясность ума, и силу воли, и память. Вера Фигнер писала свои воспоминания. День за днём. Несмотря на то что время для неё остановилось. И Николай Морозов в гиблой Шлиссельбургской сделал интересные открытия. В тюремной камере «государственный преступник» превратился в крупного учёного-химика.