С тех давних пор он учился осторожности и конспирации.
Казань запала в памяти волжским берегом. Великая река и её ласковые волны манили к себе. Он бросался в воду и плыл, плыл без передышки. Готовый петь, кричать от счастья. А потом отдаться течению реки, смотреть в небо, где ты и бесконечность...
...Красин резко встряхивает головой. А перед глазами всё ещё плывут волжские берега, волжские облака.
Волга стала местом его первых двух ссылок. Река притупляла боль разлуки с семьёй, с друзьями. Река вселяла надежды, крепила уверенность. Но прежде чем он вторично встретился с Волгой, произошёл крутой поворот в его жизни.
Проснулся среди ночи. Темень и могильная тишина провинциальной тюрьмы. Занятно, разве тюрьмы тоже делятся на столичные и губернские, захолустные?
Повернулся на спину, поднял затёкшие руки...
Стоит ли, сидя в тюрьме, философствовать о тюремных ранжирах? Ведь ему только что приснился какой-то ласковый сон. Именно ласковый. Но сны забываются мгновенно, и если больше ни о чём не можешь думать, и если хочется досмотреть прерванный сон, то полежи тихо-тихо. Вызови из темноты милые образы. Они придут. Обязательно придут.
Люба! Какие причудливые зигзаги иногда выписывает любовь! Хотя об этом тоже не хочется думать. Лучше о первой встрече. Честное слово, он забыл самую-самую первую. Право, забыл! Это плохо. Что-то начинает пошаливать так великолепно натренированная память.
Хотя, если по порядку...
До высылки в Казань он с Любой знаком не был? Не был!
Из Казани вернулся сравнительно скоро. Собственно, вернулся — не то слово. Его и брата вернули, «простили». Не без помощи друзей и профессоров института, конечно.
Ужели и правда в нём всегда были задатки хорошего инженера.
Какой-то внутренний голос прямо из тюремной тишины спросил с ехидцей: «А ты считаешь себя хорошим?..» Шут его знает! Пока как-то не пришлось поработать только инженером, отдать технике всего себя.
Ну вот, и снова отвлёкся.
Значит, вернулся в Петербург, вернулся к учёбе. Вернулся и к... революционной работе? Громко сказано, ведь пока это были просто студенческие, протестантские «шкоды». Только вступив в Технологическом в социал-демократическую группу Бруснева, стал втайне и с гордостью называть себя революционером.
Двадцать лет тогда едва ему минуло. И конечно же, был он ещё розовеньким щенком. Хотя уже и уверовал в единственную правоту марксизма. А ведь хотелось выкинуть что-либо этакое... Ну, пострелять немного, что ли? Помнится, образ Александра Ульянова, как икону, носил в сердце.
Стрелять не пришлось. Пришлось совсем иными, хотя и не менее опасными делами заняться. Вести кружок рабочих-ткачей на Обводном канале.
Кажется, Цивинский, тоже студент, предложил. С ним же договорились и о конспиративной кличке — Никитич.
Вот первое, самое первое свидание с рабочими запомнилось хорошо...
После занятий, не заходя домой, забежал на квартиру Бруснева, сбросил студенческую форму, надел косоворотку, какое-то драное пальто, сапоги, вымазал лицо сажей, как будто только с работы.
У Николаевского вокзала встретился с Цивинским и побрели. А на улице промозгло, пальтишко не греет, пока добрались до угла Обводного канала и Екатерингофского проспекта, совсем продрогли.
Дом большущий, грязный, перенаселённый. Взобрались на пятый этаж и пять раз стукнули в дверь — пароль.
Вошли. Так и пахнуло теплом, каким-то вкусным запахом хлеба, махорки, жилья. Красин даже здесь, в сырой камере, чувствует этот чудесный запах.
За столом восемь человек, среди них две девушки.
Глава кружка и хозяин квартиры — рабочий Афанасьев. Сухой, кашляет непрерывно. Не надо быть врачом, чтобы распознать болезнь.
Затем встречались два раза в неделю. О чём только не беседовали! Тут тебе и «Капитал», и рабочее движение, пропаганда борьбы политической, и арифметика. Потом руководил и другим кружком — рабочих-механиков. Организовала его боевая работница, как же её звали? Танечка? Нет. Верочка. Листовки сочинял, на самодельном гектографе печатал.
А ведь с Любой он познакомился именно во время своей пропагандистской работы. Она тогда курсисткой была. Так же, как и Надежда Константиновна Крупская, в воскресной рабочей школе преподавала. В школе вели пропаганду и многие «брусневцы».
Недолгое это было знакомство.
Умер в 1891 году Николай Васильевич Шелгунов — «последний из могикан»-шестидесятников. Глубоким стариком, уже тяжело больным, Николай Васильевич потянулся к рабочим. И в день его похорон рабочие шли плечом к плечу со студентами, врачами, адвокатами.