Зовут его Леонидом Борисовичем Красиным.
Обитатели дач не проявляют излишнего любопытства. Но чековой книжкой интересуются. Здесь она ценится выше громких титулов. Никому не известно, сколько зарабатывает Красин, но, видно, немало. Дача в Куоккале — лучшее тому свидетельство.
Живут замкнуто. Жена, две маленькие дочери, падчерица, прислуга. Вечерами всегда дома. В гости не ходят. По воскресеньям девочки, оседлав отца или в санках «едут» к бабушке. Она поселилась неподалёку, в маленьком домике.
Иногда к инженеру Красину из Петербурга по служебным делам приезжают подчинённые. Если в Куоккале их застаёт вечер — остаются ночевать.
Завтра воскресенье, 9 марта. Но в такой мороз и метель вряд ли можно ожидать гостей. Рано погасли огни в окнах, и только ветер шумит в печных трубах.
Не спится Антонине Григорьевне Красиной. Наверное, старость. Да и ветер нагоняет тоску.
Завтра шумом наполнится дом. Сын, невестка и, главное, внучки, совсем малыши. Но это завтра...
А пока ночь, бесконечная, и ветер в трубе — как стадо ведьм. Воет и воет. Вот так же он завывал и в Тюмени, и в далёком Иркутске. А может быть, он выл всю её жизнь?
Антонина Григорьевна поёживается, стягивает концы платка на груди. В эти унылые, бессонные ночи она часто открывает комод и вытаскивает большую деревянную шкатулку, чёрную от времени. Семейная реликвия. Досталась Антонине Григорьевне от родителей — крестьян Курганского уезда. Сделана без причуд, топором.
Портрет мужа — Бориса Ивановича. В него пошли дети. И Леонид, и Герман, и Борис, и Александр. Дочь Софья и та в отца.
Худощавый, тонкое лицо заросло шелковистой бородкой. Смотрит немного застенчиво, даже растерянно. Таким всю жизнь и был. Мелкий чиновник. Честный, неподкупный. Жалованье маленькое, концы с концами семья свести никак не могла.
Антонина Григорьевна бережно кладёт фотографию. Умер Борис Иванович рано. Сломила его судебная волокита и клевета. Славный, добрый, но слабый он был человек. Даже в семье. Вот и пришлось ей самой детьми верховодить. Они слушались, да и сейчас без совета бабушки ни шагу. Говорят, она с виду властная. Какая уж там властная — разве что бог разумом не обидел. Вот и ныне, когда она по Куоккале этой финской прохаживается — господа за шляпы берутся, небось богатой купчихой считают. А она крестьянка, грамоте-то едва в городской школе выучилась. Но и то правда, читала много, наверное, побольше этих господ. Антонина Григорьевна поднимает глаза. Над постелью висит портрет Некрасова. На другой стене, в полутьме угадывается гусарский ментик Лермонтова. Она уже не помнит, откуда эти портреты. Кажется, всю жизнь они с ней — молчаливые советники и судьи её совести.
Антонина Григорьевна развязывает шёлковую зелёную тесёмку, которой перетянута пачка писем. Они пожелтели от времени, края бумаги пообтрепались. В последние годы она часто перечитывает дорогие строки.
Писем много. Особенно от Леонида и Германа. Погодки. Росли вместе. Вместе шалили. Но недолго продолжалось их детство. Как только исполнилось восемь, пришлось Леонида из Кургана в Тюмень, в реальное училище снаряжать. Вскоре и Герман к нему «под начало» отправился.
Жили нахлебниками в чужой семье. Только и радости, что с мальчишками на улице поиграть.
А ребята они были озорные. Но меж собой дружили. Постоять друг за друга могли. Кажется, один раз только и поссорились.
Антонина Григорьевна улыбается. Нагнала она тогда на сыновей страха, из дома выставила. С узелками на крыльце потоптались, всплакнули малость, да и с повинной к родителям... Шутки шутить Антонина Григорьевна никому не позволяла.
Ветер немного стих, не стучится в окно пригоршнями снега. Кто-то торопливыми шагами прохрустел по занесённой дорожке.
Антонина Григорьевна поёжилась. Каково там, на улице, позднему путнику? Вот так же в Кургане ёжилась, когда читала письма детей. Плохо им было, малолеткам, одним в чужом городе? А учились хорошо. Да и училище Тюменское — второго такого, наверное, на всю Россию не сыщешь. Сибирь не Россия, вернее, Сибирь — Россия, да не владимирская, не рязанская. В Сибири не было крепостного права. А образованных людей много. Лучших, честнейших по повелению царя из Европы в Сибирь под конвоем пригоняли.
Ссыльные польские повстанцы 1863 года — домашними учителями поустраивались, в казённые заведения их не пускали. В реальном училище педагоги подобрались один другого лучше. Вдумчивые, великолепно знающие своё дело. И ребят любили, к труду, усидчивым занятиям, дружбе приучали.