— Вы революционерка?
Так на Востоке подходят вплотную и бьют в сердце кинжалом наотмашь!
И нет слов, нет мыслей. Ни возмущения, ни протеста. И нет времени на обдумывание ответа. Красин не улыбнулся, не тронулся с места.
Комиссаржевская молча кивает головой.
— Тогда сделайте вот что...
Потом, когда она снова осталась одна, ей показалось, что на море начался шторм, и маятник, как обезумевший кузнец, тяжёлым молотом отбивает время.
Боже мой, почему её захлестнула такая горячая, обжигающая струя волнения? Разве Красин предложил ей что-то необычное, странное или... Она не находила слов.
Она уже не раз выступала в таких концертах! Её взволновало не предложение о концерте, а сам Леонид Борисович. Удивительный человек. За такими идут в огонь и в воду. Им верят без доказательств. Но почему? Ведь он произнёс всего несколько слов. И она не знает о нём ровно ничего. Интуиция? Актёрское чутьё на людей? Может быть!
Баку давно уже спит. В темноте не видно города, и только набережная пунктирами фонарей отчеркнула берег от моря. Светится губернаторский дом. И в губернском жандармском управлении тоже огни.
Комиссаржевская зябко поводит плечами.
Почему она вдруг вспомнила о жандармах?
Она их не боится.
А что, если этот концерт устроить в обширнейшей квартире жандармского полковника. Прекрасно, нет, право, это замечательно. Никаких подозрений и максимум богатой публики. Бакинская знать никогда не откажет жандарму.
А теперь спать...
— Вот ваш билет, Леонид Борисович!
Красин лезет в карман, достаёт бумажник, отсчитывает пятьдесят рублей и вручает их Комиссаржевской.
— Но, Леонид Борисович, это же пригласительный, спрячьте ваши деньги!
Красин читает. Действительно, пригласительный. Но, позвольте, его приглашает на концерт жандармский полковник!
У Комиссаржевской от смеха слёзы. У Красина такое лицо, словно он раскусил стручок мексиканского перца.
— Ага, дорогой Леонид Борисович, куда это девался ваш строгий, невозмутимый вид?
Теперь они уже оба хохочут.
— Леонид Борисович, признайтесь, вы ведь никогда не удостаивались чести быть гостем жандармского полковника?
— Увы, Вера Фёдоровна, я был обласкан вниманием самого министра внутренних дел. Он не сводит с меня влюблённых глаз давным-давно...
— Как это?
— Было, было, Вера Фёдоровна. В Казани было, в Нижнем было, в Питере тоже... Старая любовь...
Комиссаржевская уже не смеётся. И ни о чём не расспрашивает.
Он никогда не забудет этого концерта.
Жандармский полковник, бакинские «тузы», ещё кто-то, они его не интересовали. Или нет, он замечал их, конечно, даже пытался приглядываться. Но это машинально, по давней привычке наблюдать за новыми людьми и по внешности, случайно обронённой фразе давать им оценку.
Чародейка Вера Фёдоровна! Она забирает людей целиком, с душою, сердцем, мыслями. И она неожиданна буквально во всём.
Красин не переставал удивляться. Драматическая актриса, она поёт, изумительная чтица, она танцует тарантеллу. И всё это так просто, так талантливо, так захватывающе...
Концерт в доме жандарма мог длиться бесконечно, но актриса устала.
И тогда буря аплодисментов, восторженные вопли...
И букет, ценою в три тысячи рублей!
Букет из сторублёвых банкнотов. Он перевязан какой-то розовой ленточкой. Машинально отметил, что лента выдаёт мещанские вкусы устроителей концерта.
Комиссаржевская кокетливо подносит букет к лицу Красина.
Она хочет знать его мнение о запахе.
— Чудесно пахнет!
И на ухо актрисе:
— Типографской краской пахнет...
Теперь он уже пытается думать о прейскуранте немецкой машиностроительной компании. А букет?..
Букет вместе с розовой ленточкой у него в кармане, хотя Вера Фёдоровна и просила оставить на память ленточку.
Но и без ленточки такое не забудется!
Красин открыл глаза. С трудом вспомнил, что плывёт на пароходе, что это не Каспийское, а Балтийское море. И нет ни Комиссаржевской, ни Баку, и «Нина» — легендарная подпольная типография уже не работает.
Красина по-прежнему знобит, очень болит голова.
Исчезло и чувство радости, счастья, которые переполняли его в первые дни после освобождения из Выборгской тюрьмы.
Смутно на душе, нет былой чёткости и ясности мысли.
Он где-то заблудился. Где-то на развилке дорог понадеялся на собственную способность ориентироваться в политическом ненастье и не заметил, что ландшафт изменился и пути разошлись.