Где-то теперь Авель? Красин потерял его из виду в прошлом, 1907 году. Возможно, опять арестован, упрятан в тюрьму. Славный народ подобрался в Бакинском комитете и смелый. Тогда ему, Красину, удалось почти всех комитетчиков пристроить на Баиловской электростанции — рабочими, мастерами, сторожами. Ничего, сошло, хотя, надо признаться, на первых порах многие из этих «мастеров» ровным счётом ничего не понимали в строительстве, и тем более в электротехнике.
Красин открыл глаза. На его койке спит Иван. А он в кресле. То ли спал, то ли бредил наяву. И, конечно, молчал. А вот почему перед глазами так зримо, так ярко прошла жизнь «Нины», её обитателей?
Красин щупает лоб. Он горит. Что это? Уж не рецидив ли жестокой тропической, бакинской малярии?
Вернее всего, он слишком возбуждён.
Однако пора серьёзно заняться своим здоровьем. Раньше не хватало времени. Теперь оно, наверное, будет. И даже в избытке.
Но скоро и Германия.
Германия. Закончилось спокойное путешествие по Балтийскому морю. Уехал дальше в Швейцарию его славный спутник, «телохранитель» Ваня.
На Берлинском почтамте письмо. Любовь Васильевна сообщает, что как только ликвидирует все петербургские и «финские» движимости, немедленно выедет в Швецию, а оттуда к нему. Это, конечно, приятное известие. Он так соскучился по дочкам.
Вот только как они будут жить здесь? Впрочем, подумать об этом ещё будет время. А сейчас, прежде всего — побывать у товарищей, разузнать о последних событиях в России, найти своё место в новой, необычной для него обстановке — эмиграции.
И ещё: ЦК, наверное, потребует отчёт о всех делах «техников» за весь период революции. Необходимо подытожить и осмыслить события этой революции, чтобы не сделать ошибок в будущем.
Ему предстоит отчитаться и в финансовых вопросах. Значит, как можно скорее он должен найти себе временное пристанище.
Небольшая комната в дешёвом берлинском отеле. Портье готов поручиться, что её новый обитатель не бывает на улице.
Коридорный доложил: «Пишет. Целый день пишет. Извёл уйму бумаги».
Портье успокоился. Пусть себе пишет. Это законом дозволено.
Дорого бы заплатили портье германская и особенно русская полиция за эту «уйму бумаги», исписанной чётким, некрупным почерком.
То был отчёт Красина о революции 1905–1907 гг., а вернее, его исповедь.
Глава четвёртая. Рука внушает доверие
Первым днём первой русской революции принято считать 9 января 1905 года. А для него, для Красина — главного техника и финансиста партии, когда, с чего началась революция? С «Нины»? Это уже была революционная техника. А может быть, со встречи с Морозовым? Это была крупная финансовая операция партии.
С чего же?
Наверное, со встречи. Но не с Морозовым, а с Горьким.
Алексей Максимович Горький размашистыми шагами меряет огромную комнату. Морозное солнце врезало в стену мелкую решётку оконных переплётов.
Летом здесь жарко. Зимой паровое отопление сушит воздух. Каждое утро окаянная труба будит Алексея Максимовича шипением. А за стеной спозаранку гремит чашками чопорная, высохшая старуха Достоевская. Банщик Прохоров уверяет, что это вдова кавказского генерала Грибоедова, казнённого Николаем Первым за измену. Шут её знает, но не давать покоя до полудня — свинство. Горький никак не может сосредоточиться.
За решётками окон — заснеженный парк. Лёгкая синева на белой скатерти указывает дорожку, ведущую к дому.
Сегодня с утра Горький не сел за письменный стол, и генеральша может хоть целый день воевать с посудой. Алексей Максимович поджидает Никитича, члена ЦК РСДРП. Он никогда с ним раньше не встречался, но наслышан.
Недавно, после II съезда, Никитич кооптирован в члены ЦК и ведает, кроме всего прочего, финансовыми делами партии. Ничего не скажешь — должность хлопотливая и неблагодарная. Денег нужно много, а где их взять? Горький сокрушённо разводит руками, останавливается посреди комнаты.
На дорожке появился какой-то господин. Ну и ну! Даже солнце раскраснелось от свирепого мороза, а этот в котелке, лакированные ботинки поигрывают зайчиками. Калоши бы натянул, теперь они в моде, да и ногам теплее. Жёлтые кожаные перчатки вряд ли греют руки.
Горький недовольно фыркнул и отвернулся. Мало ли на свете чудаков, пусть себе мёрзнет...
Жалобно заскрипела примороженная дверь.
Горький вышел в коридор. Незнакомый франт спокойно раздевался. Теперь, когда их разделяло два шага, Алексей Максимович разглядел сухощавое, умное лицо.