Кто-то тихо постучал в дверь. С Игнатьева моментально спала сонливость. Снова стук. Условный. Можно спрятать оружие.
В небольшую прихожую вошли двое. Конечно же, Буренин, а с ним Никитич.
— Поздненько же вы шатаетесь, господа! Никак не ждал вас среди ночи.
— Между прочим, Леонид Борисович днём на службе, — буркнул Буренин, подавая руку.
Красин не слушал дружеской пикировки Игнатьева и Буренина. Он с интересом следил за работой Фани.
Аккуратно, кистью, пером она переделывала номера на 500-рублевых ассигнациях.
Леонид Борисович взял уже готовую купюру. Придирчиво поднёс ассигнацию к свету.
— Чистая работа!
Ещё и ещё одну. Фаня даже обиделась — ужели Красин явился среди ночи только за тем, чтобы проверить...
— А вот эта не годится!
Буренин, Игнатьев, Фаня поначалу так и не поняли — что именно «не годится».
— Дайте измеритель.
Красин измерил цифры на одной ассигнации, затем на другой. Потом поднёс измеритель к злополучной пятисотке.
— Первая цифра примерно на полмиллиметра меньше остальных.
Красин говорил безапелляционно. Да никто и не собирался спорить с инженером.
Фаня только тяжело вздохнула. Игнатьев взял ассигнацию, вынул спички...
— Нет, нет. Вы её не уничтожайте, спрячьте и сохраните для будущего Музея Революции...
Это было сказано так спокойно, уверенно, словно ассигнацию нужно немедленно вложить в конверт, опечатать и послать по адресу Музея Революции, который, конечно же, в скором времени откроется в Петербурге или Москве.
Видимо, эта уверенность Красина заставила Буренина оглянуться. Он искал «тару», в которой ассигнация полежит некоторое время до открытия музея.
На глаза попала бутылка. Пустая и чистая.
Красин следил за тем, как Буренин, Игнатьев, Фаня тщательно замуровывали испорченную пятисотку.
Ему хотелось подойти к этим людям, обнять их и сказать что-то ласковое, задушевное. Они, может быть, готовят первый экспонат музея. Они верят. Он тоже верит. Придёт то время, когда бутылка с банковским 500-рублевым билетом будет подвешена на стенде или положена под стекло витрины, и он сам напишет текст: «Пятисотка» — её добыли отважные боевики Камо, рискуя...» Э, нет, тусклые, невыразительные слова. Текст должен написать писатель. Горький, например. А он, Красин, расскажет ему, как было дело.
Куоккала. Небольшая уютная дачка «Ваза». Вечереет. Надежда Константиновна Крупская хлопочет у самовара. Сегодня он, как на грех, не хочет разгораться. Красин сидит рядом с Лениным. Они уже обо всём переговорили, и Леониду Борисовичу пора уходить. Но Крупская не отпускает без чаю. Красин с лукавой улыбкой следит за тщетными усилиями хозяйки раздуть упрямый самовар. Леонид Борисович встаёт, тихо выходит из дачи. Через несколько минут возвращается. Его модная фетровая шляпа полна шишек, сосновых, сухих.
Самовар удовлетворённо урчит, как балованный щенок, получивший лакомое блюдо. Тепло, уютно в этой даче. Кто-то осторожно стучит в дверь. Крупская недоумённо пожимает плечами, встаёт. Её опережает Красин. Быстро распахивает двери и отскакивает в сторону, опустив руку в правый карман пиджака.
— Прости, дорогой, знаю, что поздно, бурдюки тяжёлые, едва дотащил. Зачем руку в кармане держишь? Не узнал, дорогой?
Красин уже сжал в объятиях высокого стройного кавказца. Владимир Ильич и Крупская удивлённо наблюдают за этой сценой.
— Владимир Ильич, это и есть наш «князь», наш дорогой Камо!
Бравый «князь» немного оробел, услышав, что перед ним Ленин.
— Заходите, заходите! Вот вы какой! Наслышан о ваших делах. К столу, пожалуйста. Леонид Борисович, а что, если гость угостит нас кавказским вином? Признаться, не помню, когда я и пробовал его.
Гостю явно не по себе. Он силится что-то сказать, но, кажется, забыл все русские слова. Потом, решившись, Камо подтаскивает кожаный бурдюк к столу, развязывает.
Красин подставляет стакан, Владимир Ильич тоже. Но к их удивлению «князь», вместо того чтобы наполнить стаканы, запускает в бурдюк руку и вытаскивает пачку ассигнаций. За ней ещё и ещё.
— Вот, тринадцать тысяч. А вино, пожалуйста! — Камо скрывается за дверью и тотчас появляется с небольшим бочонком в руках.
Он уже освоился. Не спрашивая разрешения, берёт большой кувшин для молока, ловким ударом выбивает из бочонка пробку.
— Вино будем пить потом.
Красин, Ленин, Крупская с изумлением обнаружили, что вина в бочонке совсем немного. Слив его в кувшин, Камо поколдовал над донышком, и оно отвалилось.
— Держите, рассыплется!