– Вы с ним виделись?
– Разумеется. А откуда же, по-твоему, мне известны подробности вашей семейной драмы? Нет, я, конечно, редкая умница: как только получила твоё письмо, сразу догадалась, кто убийца. Хотя это было несложно. Мотив-то есть у четверых: у родителей Сергея, сына и приёмной дочери. Но все, кроме сына, живут за границей и вряд ли стали бы засылать сюда шпионов, а потому о тебе никто, кроме Григория, выведать не мог. Кроме того, у Григория торговая фирма, а значит, он может заниматься и грузоперевозками, вот тебе и КамАЗ. В общем, любой бы догадался. А вот до того, что ты – подменённый ребёнок мне бы ни в жизнь не додуматься. Я тоже на Виталину грешила.
– А… как вы его нашли?
Я спрашивала о впечатлении, которое на Ксению произвёл Водопьянов, но она поняла вопрос в прямом смысле.
– Через Мовсесяна. Когда прочитала твоё письмо, сначала позвонила Павлу, он тут же отрядил своих людей на поиски КамАЗа и свидетелей, а я подумала, что нужно бы проверить, как отнесётся к этому господин Водопьянов. Вдруг встанет на дыбы – сын всё ж таки. Позвонила Мовсесяну – его номер телефона был в отчёте, который мне позавчера прислал Павел. Сказала, что хочу встретиться с Сергеем Игоревичем по поводу Лизы Рогалёвой. Мовсесян пробормотал что-то неопределённое, типа "я выясню и вам перезвоню", а через пять минут позвонил его патрон и пригласил к себе, у него загородный дом на Новой Риге, здесь неподалёку.
– Как же вы не испугались? А если бы Водопьянов всё-таки встал на дыбы?
– Вот и Павел устроил мне головомойку на ту же тему, – вздохнула Ксения. – Не испугалась вот. У меня интуиция хорошо работает. И вообще, победителей не судят. Зато теперь мы точно знаем, что Водопьянов не прикопает где-нибудь по тихому наших людей и вообще не будет вставлять нам палки в колёса. Кроме того, прояснился момент с девицей: Мовсесян покаялся. А так Павел потратил бы ещё прорву времени, пытаясь найти следы Григория в больнице. И потом – вот. – Ксения вытащила из сумки конверт и протянула мне. – Это тебе. От отца. Мне выйти?
Я отрицательно качаю головой и вскрываю конверт.
Дорогая Лиза!
"Нет на свете греха горшего, чем трусость".
Наверное, я как никто другой понимаю правоту Булгакова. За последние десять лет не было, кажется, ни единого дня, когда бы я, подобно его Пилату, не казнил себя за принятое однажды решение.
Не вижу смысла оправдываться и просить прощения; вина моя перед тобой безмерна, мне нет ни извинений, ни оправданий. Но, хотим мы того или нет, мы – продолжение своих родителей, и, возможно, когда-нибудь, пережив свою обиду и гнев, ты задашься вопросом, что за человек был твой отец – помимо того, что он был трусом. Сохрани мое письмо на этот случай.
Мне было восемнадцать лет, когда я сделал выбор, определивший мою жизнь. Все решения, принятые впоследствии, уже нельзя назвать свободными: я превратился в подхваченную потоком козявку, трепыхания которой никак не влияют на основное направление движения и ничего не меняют по сути. В свои восемнадцать я был глупым, самонадеянным, жадным до удовольствий и безответственным. Но не рассчётливым и не циничным. Татьяна привлекла меня своей яркостью, стильностью, непривычной для провинциала раскованностью, но не перспективами, которые открывал брак с дочерью партийного бонзы. О браке я, честно говоря, не помышлял, потому, вероятно, она и выбрала меня из толпы поклонников.
Развилка, на который я в последний раз выбирал дорогу, будучи свободным человеком, обозначилась, когда Татьяна заявила, что собирается выйти за меня замуж. Если бы я тогда сказал ей "нет", всё сложилось бы иначе. Я дождался бы женщину, предназначенную мне Богом, женился на ней, и все мы – ты, я, твоя мама – были бы счастливы. Но испуг, жалкий, ничтожный испуг перед неприятностями, которые могла устроить мне разгневанная "золотая" девочка и её всемогущий папа, оказался сильнее смутного внутреннего протеста.
Обиднее всего сознавать, что тот испуг был зряшным. Отец Татьяны не стал бы мстить одному из бойфрендов дочери только потому, что тот отказался жениться; такой зять, как я, был ему даром не нужен. А со стороны самой Татьяны ничего, кроме мелких неприятностей, можно было не опасаться, основательно испортить мне жизнь было не в её власти.