— Ай, ай, ай! Спасите, спасите, то-о-о-ну!..
Кажется, враз качнулся под ногами довольно прочный лед — так дружно вскочили рыбаки с обогретых ящиков. Многие мгновенно обернулись к середине реки, где, не выпуская ледобура, барахтался тот самый старик в белой шубе. За те секунды, пока длилось общее смятение, внешне нерасторопный дядя Саша успел не только вскочить и кинуться спасать старика скрягу, а уже тащил его из полыньи за чью-то длинную пешню на деревянном черешке. Лишь тогда и опомнился мужчина в «выставочном» одеянии, с очевидным для всех опозданием, взвыл:
— Тесть, тесть, братцы, тонет, спасите!
Он было сунулся навстречу спасенному тестю, да вовремя обернувшийся дядя Саша рявкнул на зятя:
— Ни с места, мать твою в душу!
— Говорил я ему, наказывал я ему: «Папаша! Ходи вдоль берега, по заберегам сиди возле меня, да не сиделось ему, доползал…» — засуетился зять над мокрым тестем. А дядя Саша шумно выдохнул и взвалил безмолвного старика на спину и потащил его к белым «Жигулям» над обрывом. Зять бросился поперед открывать машину для тестя-бедолаги.
— Во наша, солдатская, фронтовая хватка! — восхитился узколицый рыбак и оголил свои металлические зубы счастливой улыбкой.
— Подь он к шуту! — добродушно загудел дядя Саша. Он вернулся к нам и старательно смахивал мокреть с добротных собачьих унтов и вовсе не хотел слушать похвальные речи по адресу своей молодости. Глянул весело по заберегам и шепеляво присвистнул:
— Фу ты! Вон там же баба рыбачит… И не поматериться даже…
— Крой, чего уж! — откликнулись рыбаки. — Анна столько лет за компанию с нашим братом рыбачит — ее ничем не удивишь. Она на рыбалке уши у шапки подвязывает, противобранное средство.
— Да нет же, что язык распускать, и без того у чебака со стыда глаза красные, — не согласился дядя Саша. — Пойду-ка я на Ракушный омут.
— Забереги, забереги… — задумчиво вздохнул Володя. — По заберегам наперед устанавливается лед, потому как мелко, кусты и задевы и сор всякий. Разве по ним о реке можно судить?
Я понял, к чему клонит Володя, и не случайно же он глянул в сторону «прячь-прячь». Он спиной к нам сидел на своем пузатом ящике и «ворочал» окуней уже в рюкзаке. У меня невольно мелькнуло: этот юркий мужичок наверняка даже головы не повернул на крик тонувшего старика, будто его и не касается. Как он утром посмотрел на нас! Лучше бы не видеть его острозлых глаз на лисьей физиономии… А ведь ни единого скверного слова не вымолвил, сидит себе наособицу.
А если бы оказались мы с ним вдвоем на реке, если бы я угодил в полынью? Если бы…
Забереги, забереги, забереги…
СЕРДЦЕ
Я надсаждался над свилеватым комлевым кругляшом, пытался уж если не расколоть его, то хотя бы до прихода мамы освободить намертво всаженный топор. Чурбан подзапрел, а все равно мне не поддавался — свинец да и только! Проклинал себя распоследними словами: ведь надо было сперва колуном наметить по срезу и клин загнать обухом колуна. А как тот бы забухал в кругляш, там бы по щели можно и деревянными клиньями — брат Кольша вон сколько наделал их из тонких свилеватых же березовых комельков, когда лесинки соковые и особо прочные после сушки.
Ругал, слезы еле-еле сдерживал и вспоминал эвакуированного Абрама Бермана. Он, пока его не взяли на войну, спрямлял путь к отцу на пожарную каланчу через огород и нашу ограду. Абрам и научил нас, как ловко раскалывать чурки с помощью клиньев. Прямослойные поленья бумажной березы лишь торкни топором — разлетаются плашками по ограде. А поленья бородавчатой березы, где бы она ни росла — в густом лесу или на кромке леса — лупишь-лупишь топором, искры сыплются из топора и из глаз, а все без толку. По морозу они только и кололись, но в коре запревали и горели худо, словно мозглые лесины с болотистых низин.
— Васько! — окликнула меня бабушка через прясло огорода. — Я слышу, как ты колотишься, и принесла свой топор с клином. Топор-то еще сам ковал, твой дедушко Василий Алексеевич. Изладил его нарочно таким, чтобы дрова колоть. А ну-ко бери — и делу конец!
Я принял из рук бабушки дедушкин топор и железный клин, тоже скованный дедом, и сразу повеселел. Ну сейчас-то расправлюсь с проклятым комлем! Топором разбил плотные извилины, с трех ударов вогнал клин дедов и… чудеса! — услыхал натужно-утробный треск, а вскоре он вырвался наружу и объявилась извилистая трещина. Тогда пошли в ход братовы клинья, они прямо-таки раздирали чурбак напополам, с плахами же я разделался быстро, и — главное — целым оказался единственный в хозяйстве добрый топор.