— Горюшко луковое… Ишь, отвозил паспорт — родима мать не признает! И пиджак-то, ну как есть весь изжеван.
Я согласно улыбнулся бабке и подивился тому, как она уместно переплетает свою речь современными выражениями. Ведь не сказала «лицо», «рожа» или «харя», а молвила «паспорт», потому как сейчас у каждого сельского жителя имеется на руках документ. Об искусственной куртке тоже метко заметила — изжеванная, иначе не назовешь! Что парня пожалела — видно, незлобивая старушка, и сыновья ее или внуки, если есть у нее таковые, не пьют горькую когда и сколько влезет. Парня, конечно, жалко, и больно, и тревожно за него… Ровесник моему сыну будет, взрослую жизнь начинает не с радости, а с отравы. Ничего ему теперь не мило: ни дорога домой, ни рождающийся ясно-приветливый июльский день, ни отяжелевшие хлеба по сторонам чистой дороги. И гостинцев никаких не заимел, одно похмелье…
Старушка-то возвращается из гостей, издалека едет. Чемодан и всякие сумки-сетки помогал ей занести на автостанции — увесистые. А радость ее понятна мне: натосковалась, поди, бабка по селу родному, дому и хозяйству, вся она сейчас в думах уже там, поперед автобуса. Управы столько — вдвоем со стариком день-деньской топает, но перед сном выясняется, что они не успели и то-то, и то-то… Да и лето на август повернуло — сенокос, грибы, ягоды, о домашней живности лучше и не вспоминать — так глубоко вздохнула старушка, и заботливая тень скользнула лучистым лицом…
— За ягодками едешь, ага? — оживляется бабка, и не тронула, а как-то бережно погладила вылощенную дужку моей корзины.
— По ягодки-и-и, — уже для себя протянула она и впервые огорчилась: — А не опоздал? Ноне ить друг дружку норовят опередить, кислотьем ягоды отхватывают. Глубина токо вынесет личико из ресничек, зарумянится, а ее, глядь, ужо и нету, и клубничник в пол вобьют. Вишенье кость костью, одна кожа на ядрышках — все равно без удержу хватают. Черной смородине ноне на роду написано «доходить» по ведрам, калину с бояркой быть-забыли после иньев обирать. И откуль, откуль жадность навалилась?! В войну и опосля нее такого не видано, а ране-то…
Бабка не договорила, опять повеселела и хитро сощурилась:
— А ты ягодник, батюшка, из поздних, и знаешь местечко укромное, а? Ну и не говори, не указывай никому, береги ягодники! Добрый человек сам найдет, добро и останется, а худой пущай нравом своим дозреет.
— Да, да, — соглашаюсь я и спохватываюсь. — Счастливо доехать, бабушка! А мне вон у того мостка сходить. Парень-то пусть пособит на остановке.
— Тебе богато ягодничать, сынок! Меня в деревне сам должен встретить, не беспокойся, — закивала она и посмотрела налево, куда опускался увалом к дальней речке Крутишке обросший тальниками мой ложок. Там всплывал и таял на хлебах сизый туман, а над тучной зеленью лесов спелилось крупное солнце. Глянула старушка и зябко пошевелила ногами, будто не я, а она вот-вот ополоснет босые ноги в росных созревших травах.
«Пазик» сбелел на дороге и легко скатился мимо Серебряковой рощи под уклоны к маминой родине — селу Пески. А я поправил заплечный мешок и, помахивая корзиной по метелкам пырея и лабазника, потянул за собой мокро-зеленую тропинку. С межи из пшеницы нехотя выпархивали заспанные овсянки и с писком присаживались на талины, где вовсю копошились и гомонили полевые воробышки, постанывали пеночки и по сушинам неподвижно нежились горлицы. Они и не тронулись бы с насеста, если б не предупредительно-чуткие сороки.
Ложок вилял ивняковой волной, все расширялся и расширялся, заполнив весенние разливы крапивой, репьем и тростником. А ближе к низине выявились туманом бочаги и болотины, и оттуда из осоки и сытно отросшего рогоза с заполошно-хриплым кряком заподнимались взматеревшие выводки крякв, плаксиво зачьивыкали пигалицы.
Выпутываюсь с межевого разнотравья на кошенину, где тесно от валков просохшего сена. Эко надурело трав, впору вилами — и отметывать в зарод! На ходу прикидываю, сколько поднимут колхозники растового сена, и хотя ни души вокруг, а совестно невзначай ступить на валок, примешать к луговым травам дорожные запахи. Коровы зимой непременно их почуют, и даже у голодных будет испорчен аппетит.
Как только позаботился о коровах, так сразу и встала живой перед глазами наша белорожая Манька — умная, своенравная и дюжая в телеге. Могла на исходе марта пережевать, словно железную, прошлогоднюю осоку с крыши сарая, но по первому снегу бывала брезгливо-разборчивой к сену. Однорогой башкой умудрялась начисто выкинуть его из жердяной кормушки: перемешает с осокой-подстилкой и сердито посапывает — ждет свежего сена. Мы злились на Маньку, ругали и стыдили ее, а мама добродушно усмехалась: