— А зачем бы ему не удаться? — удивился я.
— Ну, мало ли… Когда это связано со многими людьми… Расстроишься, перестанешь с нами разговаривать…
— Я? Да ни за что! — возразил я. Но потом добавил, подумав: — А если и расстроюсь, то ненадолго. Не получится этот — придумаю что-нибудь другое!
ЭПИЛОГ
КОСТЯ ПОТЕМКИН
И все вспоминается мне жизнь вторая.
Целые толпы разных людей, характеров и судеб. Тысячи историй и самых хитроумных изобретений, чтобы не пропасть, чтобы выжить в этом особом мире — в тюрьме, под следствием, в лагере, в изоляторе. Большинство из них даже не понимали, где они находятся, им было в сущности все равно, где быть: там или на воле. Считанные единицы по-настоящему стремились на свободу.
В 1978 году пришел я во Львовскую тюрьму. Я был под следствием, уже который раз. С матрасом в руках вошел в большую хату и остановился. Огляделся вокруг, увидел, что знакомых лиц нет.
Со шконки возле окна раздался голос:
— Откуда, бродяга, пришел?
— Со спеца[44] подняли.
— Долго там чалился?[45] — по-прежнему спокойно спросил голос.
— Два месяца.
— А величать-то как тебя? — продолжал тот.
Смотрящий, понял я, то есть старший по хате. Смотрящего обычно определяет общак, то есть двадцать-тридцать арестантов, которые поддерживают законы лагерной жизни. Если, конечно, в это время не сидит кто-то из жуликов или воров — тогда смотрящего выбирают они, из тех, кто способен решать разные спорные вопросы, которые в хате всегда возникают. И, конечно же, из тех, кто «отвисел» не менее десятки, у кого есть опыт, знание обычаев, устоев и лагерных псалмов.[46] Многие думают, что в лагере или в тюрьме все решает простая физическая сила. Но ведь как бы ни был здоров тот или иной «пассажир», если он «запорол в обочину» (не прав в той или иной ситуации), то его обязательно поставят на место, то есть достанут по соникам. Если ему попытаются объяснить и он не поймет, никакая сила ему не поможет. Тут и нужен авторитет человека, который может рассудить ситуацию по лагерным законам. Что бы ты ни думал, мой дорогой читатель, беспредел за колючей проволокой встречается куда реже, чем даже на воле.
На последний вопрос смотрящего, как меня величают, я ответил так же просто:
— Отца Федором звали, а сам Леонид.
Смотрящий соображал очень быстро.
— А не будешь ли ты тот, который в тридцатке[47] висел?
— Тот самый, — не стал я отрицать.
Смотрящий Женя Красный, по масти (воровской профессии) «медвежатник», то есть специалист по вскрытию сейфов, был, как большинство медвежатников, очень силен, что неудивительно при его огромном росте метр девяносто. Удивительно другое: у него были очень умные глаза, которые много говорили таким, как я. Позже я узнал о последнем «подвиге» Жени Красного, о котором все тогда говорили и по которому он в тот момент был под следствием.
Женя находился в лагере, где сидело больше тысячи человек. Все они зависели от доброй или злой воли кума, то есть оперуполномоченного, который распоряжался их судьбой, если не самой жизнью. Месяца четыре назад Женя ночью перелез через предзонник, залез в оперчасть и вскрыл сейф, в чем он был непревзойденный мастер. Он искал там не денег — мусора тоже люди небогатые. Но он знал, что кумы прячут там куда более ценные для заключенных записи по тем «животноводам», которые им помогают, то есть стучат, то есть предают своих товарищей, доносят обо всех их разговорах и действиях, так что многие лагерники уже поплатились изолятором, а то и новым сроком. Нет прощения таким, как они, даже если многие поддавались из слабости или из страха за жизнь.
Женя взял из сейфа полбутылки коньяку, который кум потягивал на досуге, радуясь своему улову, а главное — агентурные списки на двенадцать человек. Коньяк Женя выпил разом на месте и даже не захмелел.
Только под утро обнаружили мусора широко распахнутый сейф, но было поздно. Двое из списка уже преставились к утру. Остальных тут же собрали на этап и развели по разным лагерям.
Таков был Женя Красный, смотрящий моей новой хаты.
— Да знаем мы тебя хорошо, мой друг! — сказал мне Женя и повернулся к арестанту, лежащему на нижней койке у окна.
— Димыч, уступи-ка место. Здесь пришел тот, кому положено у окна спать.
Димыч собрался, и я положил свой матрас.
Мне предстояло провести здесь, по меньшей мере, полгода. Таких камер видел я в своей жизни не первый десяток, да и эта оказалась не последней. Хата была огромная и многолюдная, но спокойная. Только вечерами в углу сдержанно гудел какой-то мощный бас, похожий на голос знаменитого радиодиктора или хорошего дьякона. Бас что-то подолгу рассказывал своим соседям. «Молодой еще», — подумал я. Засыпал я легко, и рассказчик мне не мешал. Честно сказать, я даже не слышал, что он там рассказывал — тискал романы, на лагерном жаргоне. «Гонит,[48] парняга, да и гонит», — думал я.