Брат Онорины был тем звеном, которое могло соединить его с биржей – средоточием коммерческой жизни Парижа и всей Франции.
Письма к матери и к отцу были написаны очень дипломатично. Почтительный сын сообщал, что ему «около тридцати», что ему не хватает «своего дома и близкого человека», что он «несчастлив в своем неверном существовании в Париже». Биржа – вот что может его обеспечить и далее дать комфорт. Правда, место на бирже стоит два миллиона франков, но можно вступить пайщиком в одну из уже существующих биржевых контор, а для этого достаточно «каких-нибудь» пятидесяти тысяч. Единственное, в чем он нуждается, – это заем в размере этой суммы, и здесь его единственная надежда – отец.
Родители обладают удивительной способностью читать между строк. Они сразу поняли, что мечта сына о женитьбе – реальный план, продуманный во всех подробностях. Старого адвоката это не пугало: в конце концов это должно было случиться рано или поздно, его огорчало лишь то, что Жюль хочет стать финансистом. Это было непостоянство – самый большой порок по его мнению. Сначала сын мечтал о море, потом избрал юриспруденцию, затем решил стать писателем, изменил литературе для театра, а теперь мечтает о бирже… Что же касается пятидесяти тысяч франков, то он, конечно, предпочел бы расходовать их по сто франков в месяц: тогда хватило бы на всю жизнь Жюля. Но он не скуп – он только расчетлив: ведь он заботится о счастье и о будущем своих детей.
Никто не знал размеров состояния Пьера Верна: мэтр Верн был скрытен и не любил говорить о своих делах. Но он – лучший адвокат города, недавно избранный главой адвокатской корпорации Нанта, – готов был на любые жертвы для своих детей, и он ответил согласием на просьбу сына.
Семьи Берн и де Виан обменялись церемонными письмами. Сам виновник этой переписки засыпал письмами обе стороны. Он был весел, шутлив, как, впрочем, и всегда (в письмах), но очень трезво смотрел на вещи, «у Онорины нет бриллиантов, но у нее есть красота и необходимые платья… и шали… одна длинная и одна квадратная…», «Онорина и я уведомляем, что свадьба будет произведена с наивозможно меньшим шумом. Ее движимость очень проста: диван, четыре кресла, четыре стула, полный гарнитур для камина – красное дерево, красный бархат и бронза. Но диван не бронзовый и маятник часов не из красного бархата…»
Тем временем, чтобы подготовиться к будущей работе, Жюль Верн – вечный ученик! – должен был пройти курс обучения, для чего он избрал контору Жиблона, видного промышленного дельца. А в начале декабря 1856 года Жюль Верн вошел как полноправный компаньон в дом № 72 по Прованской улице, где помещалась биржевая контора, принадлежащая Фернану Эггли, финансисту и брокеру парижской биржи.
10 января 1857 года в мэрии третьего округа был зарегистрирован брак Онорины Анны Эбе Морель, урожденной де Фрейн де Виан, 27 лет, и Жюля Габриеля Верна, 29 лет. В тот же день в церкви Сен-Эжень на бульваре Пуассоньер состоялась торжественная церемония венчания. Впрочем, торжественной ее можно было назвать лишь в официальном отчете: она была обставлена с предельной простотой, и присутствовало на ней всего двенадцать человек: родители и сестры Жюля, амьенская родня Онорины, а из посторонних – Анри Гарсе и Аристид Иньяр. Амьенским друзьям было сообщено, что свадьба состоится в Нанте, а нантским – что она будет отпразднована в Амьене. Парижские же друзья Жюля не были извещены и могли предполагать любой пункт: Нант, Амьен, прованскую деревню, Лондон даже, но, конечно, никому в голову не приходил Париж.
Все это выглядело, как вынужденное соблюдение приличий, едва-едва терпимое. Не было даже намека на традиционное свадебное путешествие: молодые должны были провести медовый месяц в Париже. Но Париж был для них пустыней: родственники разъехались на север и на юг, а друзей-холостяков Жюль не желал видеть. Он хотел как можно скорее начать – в который раз! – совершенно новую жизнь.
Вот фотография Жюля Верна и Онорины Верн после свадьбы. Онорина Анна Эбе кротко опирается на руку мужа. Эбе – французская форма имени Геба: так звали верную супругу Зевса, и оно как нельзя больше подходит к этой молодой женщине в кринолине последней моды того времени. А ее муж – широкоплечий, с пышной бородой и орлиным взглядом, – он действительно выглядит олимпийцем. Правда, фотография ему льстит: на ней не виден небольшой рост героя, но, с другой стороны, в ней слишком мало измерений, на ней нельзя рассмотреть его будущего.
Пять лет, потерянных для биографов
Пять лет жизни Жюля Верна после женитьбы – самые трудные для биографа.
Неверно было бы утверждать, что они бедны внешними происшествиями. Нет, событий здесь достаточно, может быть, даже больше, чем в предыдущий период, но они как-то отступают на второй план перед более крупными внутренними конфликтами, перед могучим поздним соревнованием этого своеобразного ума.
Как часто биограф, замечающий только мелочи, выискивающий только факты биографии человека и не видящий великого труда писателя, собравший, казалось бы, все крохи, оставшиеся от жизненного пира какого-нибудь знаменитого человека, останавливается в недоумении перед рождением шедевра, перед подвигом ума, похожим на ослепительную вспышку никем не ожидаемого взрыва! До этого где-то под землей тлел бикфордов шнур, таился взведенный на боевую готовность взрыватель, но кто теперь по их обугленным остаткам, разлетевшимся, как брызги, восстановит всю историю этого события?
Разве мало мальчиков, родившихся на острове Фейдо, бродило в детстве по Кэ де ля Фосс, мечтало о море и дальних странствованиях, а затем уезжало в Париж изучать юриспруденцию! Но Жюлем Верном, мечтателем и путешественником в неизвестное, стал только один.
Биография писателя, художника, музыканта, ученого состоит из его произведений, его трудов. Но в эти решающие пять лет Жюль Верн не написал почти ничего и, во всяком случае, ничего, стоящего внимания. Тем не менее уже в эту эпоху его биография формируется не мелочами его парижского уединения, но событиями всего мира, так как он из легкомысленного столичного бульвардье уже превращается в человека, видящего сразу весь мир, во всех его звеньях.
Перед нами портрет Жюля Верна в тридцать лет. Он бесспорно красив – той красотой XIX века, что неотделима от длинных сюртуков, цветных жилетов, клетчатых панталон и касторовых шляп. Светлая пышная борода скрывает подбородок, но линия носа и особенно лба очерчена резко и мужественно, руки его, наоборот, женственны: с длинными тонкими пальцами. Он сидит в свободной позе, легко подперев голову рукой, взор его устремлен вдаль. Но и поза эта принадлежит его веку: так снимался Виктор Гюго, таким остался в нашей памяти Миклухо-Маклай. Напрасно мы будем искать в этом портрете, как, впрочем, и в биографии Жюля Верна, то неповторимое, что сделало его бессмертным.
Новая жизнь, собственно говоря, была продолжением прежней, так как Жюль Верн, женившись, не переменил привычек и даже квартиры. Две комнаты на самом верхнем этаже дома № l8 по бульвару Бон Нувелль, которые вот уже шесть лет он занимал вместе с Иньяром, стали семейной квартирой супругов Верн. Иньяр был выселен, но переехал всего лишь на другой этаж. Вслед за устройством жилища был раз навсегда заведен порядок, который Жюль Верн соблюдал с педантичностью, вероятно, восхитившей бы его отца.
Молодой «финансист» вставал в пять часов утра – и зимой и летом, завтракал небольшим количеством фруктов и чашкой шоколада и садился за письменный стол. В эти утренние часы он был только писателем, автором ненаписанного «романа о науке», и никакая посторонняя мысль не смела отвлекать его от любимого труда.
Онорина появлялась около восьми часов. Жюль слышал, как она хлопотала в крохотной кухне, и, наконец, в девять часов, как результат ее трудов, в маленькой столовой – она же рабочий кабинет – появлялся завтрак. И Жюль Верн садился за стол с приятным ощущением четырех рабочих часов за спиной.
Завтрак и тщательный туалет занимали почти час. Это было время отдыха, час веселой болтовни, обсуждение событий дня, о которых сообщали газеты, и рабочих планов. За несколько минут до десяти молодой писатель, успевший превратиться в финансиста, брал шляпу, чтобы с последним ударом часов появиться на бирже.