Над морем стоял неумолчный лязг, стон и грохот. То «Садко», то «Малыгин» по очереди, то оба вместе набрасывались на ледяные поля и медленно, дрожа от напряжения, вползали на них со скрежетом и звоном. Лед медленно уступал и как бы нехотя отваливался кусок за куском. «Седов» лавировал среди обломков, стараясь не отстать от нас. Но машина у него была слабее, чем у «Садко» и «Малыгина», поэтому «Седов» то и дело застревал. Приходилось возвращаться и скалывать его.
18 октября счастье как будто повернулось к нам лицом. Наступило полнолуние. Приливно-отливные явления, всегда усиливающиеся во время полнолуния и новолуния, вызвали подвижки льдов. Озаренные холодным сиянием ночного светила, ледяные поля искрились и сверкали синеватым блеском. Между ними зияли черные провалы. Работая день и ночь, корабли при свете луны лавировали среди тяжелых полей, стараясь выискать путь от одного разводья к другому.
За сутки мы прошли целых 68 миль. Еще два-три таких перехода, и мы были бы в относительной безопасности. Но это была последняя удача. Начиная с 19 октября, скорость продвижения кораблей начала резко падать. На другой же день застрял во льдах «Малыгин», и «Садко» несколько часов скалывал его. Затем в сжатие попал «Седов».
20 октября механики подсчитали оставшиеся запасы топлива. На «Малыгине» было 210 тонн угля, на «Садко» - 180, на «Седове» - 181. Чтобы сэкономить топливо, остановили судовые динамомашины и перешли на керосиновое освещение.
Сильный снегопад мешал выбирать путь. С каждой милей встречались все более тяжелые торосистые ледяные поля. Наконец 21 октября мы попали в десятибальный лед. На море опустился туман. Термометр показывал 10 градусов ниже нуля. Наблюдалось сжатие и легкое торошение. Почти весь день было темно. Всюду - от капитанского мостика до кубрика и камбуза - говорили о зимовке.
На борту ледокольного парохода «Седов», кроме участников научной экспедиции, находилось много студентов, отбывавших морскую практику, и зимовщиков, снятых с полярных станций. У студентов срывался учебный год. Зимовщики же, пробывшие в Арктике по два года, мечтали о встрече с родными и близкими, о южном солнце, о теплом климате.
За весь день 21 октября караван, забравшись в самую гущу сплоченных льдов, спустился к югу лишь на 10 миль. Почти настолько же льды отнесли нас на северо-восток. Таким образом, мы фактически остались на том же месте.
На другой день с рассветом корабли снова начали пробиваться на юг. Перемычки старого льда «Садко» и «Малыгин» пробивали совместно, работая параллельно в два русла. «Седов» шел в кильватере. Русло беспрерывно зажимало льдом. Кругом на небе сверкали белые отблески, означавшие, что вокруг нас повсюду сплошные ледяные поля.
В 15 часов 50 минут подошли к большой торосистой гряде старого льда, преградившей путь. «Садко» и «Малыгин» снова бросились в совместную атаку на лед. Медленно, метр за метром отвоевывали они путь для «Седова», державшегося в кильватере. Наконец к 18 часам удалось добить перемычку и выйти на большую полынью. Но края прорубленного русла тотчас же сошлись обратно, и «Седов», не успевший проскочить через перемычку, был зажат в ней.
Пришлось развернуться и всю работу начать сначала. Только к полуночи «Садко» и «Малыгину» удалось добраться до «Седова». Возле него остановились: вперед мы не могли продвинуться ни на метр, назад разгона не было, справа и слева высились гигантские груды торосов. «Малыгина» поджало почти к самому борту «Садко». Корабли находились друг от друга на расстоянии 6-8 метров.
22 октября в 24 часа мы находились на 75°26' северной широты и 133°22' восточной долготы, то есть в 37 милях от южной оконечности острова Бельковского, где была чистая вода.
Только к утру 23 октября русло стало понемногу расширяться, - лед незначительно разводило. Вскоре «Седов» вырвался из перемычки, а затем задним ходом выбрались из нее «Садко» и «Малыгин».
Сжатия учащались. Молодой лед сдавливало и наслаивало. На востоке, юго-востоке и юге виднелся мощный торосистый лед. Дальнейшие попытки пробиваться на юг были бесцельны. Поэтому с наступлением темноты - в 15 часов 35 минут - корабли остановились в дрейфующих льдах.
Корабли попали в ледовый дрейф, в трудностях которого мы прекрасно отдавали себе отчет: много кораблей уходило по этому угрюмому ледовому пути от берегов Сибири в приполюсные районы, но лишь один «Фрам» благополучно прошел его. От «Жаннеты» Де Лонга уцелело лишь несколько малозначительных предметов, найденных впоследствии у берегов Гренландии. «Св. Анна» погибла без следа. «Челюскин» пошел ко дну, не успев выйти из Чукотского моря.
Этот список можно было бы продолжить, перелистав историю мореплавания в Арктике. Но и такого перечня достаточно, чтобы понять всю серьезность нашего положения, тем более, что корабли были перегружены людьми: 217 человек становились вынужденными участниками беспримерной в истории дрейфующей полярной зимовки.
Утром я записал в своем дневнике:
«Итак, зимовка. Долгая и трудная зимовка. Бесспорно, льды не оставят нас на месте и унесут корабли из этого мелководного моря на океанские глубины. А там... Что будет там с нами? Честно говоря, об этом страшновато думать. Но вот живут же четверо наших товарищей на Дрейфующей льдине! Пока мы тут спорим и раздумываем, они преспокойно плывут на своей льдине от Северного полюса к берегам Европы. Мы ежедневно слушаем по радио их сводки, их телеграммы, проникнутые духом бодрости и уверенности. Так неужели же мы, 217 советских людей, располагающих не какой-нибудь шаткой льдиной, которая в любую минуту может лопнуть, а тремя первоклассными кораблями с радиостанциями, запасами продовольствия и снаряжения, окажемся слабее духом, чем четыре наших товарища? И разве родина забудет и оставит нас?
«Сталин не бросит человека», - эти простые и теплые слова Водопьянова вновь и вновь приходят на ум...»
Я вышел на обледенелую, занесенную снегом палубу «Садко». Бескрайные просторы льдов смутно озаряло розоватое зарево, заменившее нам день, - солнце не показывалось больше на нашем горизонте.
Как не похоже было это мутное, зеленовато-розовое небо на тот кристально прозрачный голубой купол, под которым мы прощались с родными в Архангельске три месяца назад, и как не похоже было все, что предстояло нам перенести, на те планы, которые мы строили тогда на набережной!..
Я пошел в каюту, полистал какую-то книгу, переложил с места на место тетради, потом начал перечитывать телеграммы, полученные от жены.
Только накануне я сообщил ей, что мы пробиваемся во Владивосток и надеемся обойтись без зимовки, а теперь сел за новую телеграмму.
«Пришлось зазимовать в дрейфующем льду. Возвращусь не раньше весны. Будь твердой. Думаю, все обойдется хорошо».
Предстояло выполнить самую срочную и неотложную работу - поставить корабли на зимовку, перевести машины на консервацию, разместить людей по кораблям, подсчитать и распределить запасы продуктов и теплой одежды, как-то организовать жизнь и быт людей на этой первой в мире дрейфующей зимовке с таким большим населением.
В телеграмме начальника Главсевморпути от 30 октября говорилось, что в связи с создавшейся тяжелой, обстановкой судам надо переходить на зимовочное положение. Далее указывалось, что весной к нам будут направлены самолеты.
Когда мы получили эту телеграмму, зимовка в дрейфующих льдах фактически уже началась. С 23 октября корабли не продвинулись своим ходом ни на один метр. Зато льды быстро увлекали нас за собой на север. В 16 часов дня 23 октября мы находились на 75°2' северной широты, и 132° 15' восточной долготы, на 200 миль южнее того места, где за 44 года до этого остановился Нансен на своем «Фраме», чтобы начать дрейф к полюсу. Но льды сразу же потащили корабли на север с огромной скоростью, и были все основания рассчитывать, что мы окажемся выше «Фрама». За первые же трое суток дрейфа нас унесло к северу на 17 миль, а 30 октября, в день получения телеграммы, мы находились уже на 76°10' северной широты и 131 °10' восточной долготы.