Словно внутри него сидит кто-то невероятно опасный. Бешеный. И сейчас он его изо всех сил сдерживает.
Я одеваюсь, иду к выходу из квартиры.
С отчетливым пониманием, что, наверно, я больше здесь не появлюсь. Может, оно и к лучшему. А то как-то надолго наши посиделки на лавочке затянулись.
Витя идет за мной.
Я, уже обувшись, разворачиваюсь, окидывая его худощавую фигуру неожиданно тоскливым взглядом. Сердце колет. Сильно и страшно.
Но я закусываю губу изнутри, сдерживаюсь.
Так лучше.
Без истерик.
– Я думаю, что тебе не надо больше… Нам, то есть… Прощай, Вить.
Наклоняю подбородок, торопливо дергаю ручку, выхожу. И иду прочь. Быстро. Очень быстро. Словно боюсь, что догонит. Надеюсь. Что догонит.
Не догоняет.
Дома реву.
Глупая, боже, какая глупая! Идиотка просто!
Зачем? Ну вот зачем?
С ужасом приходит осознание, что все, что я все эти годы считала… Не интрижкой необременительной, нет, не настолько я глупа… Но все равно, чем-то непостоянным, временным… Неожиданно обрело черты единственно нужного.
Его черты. Моего случайного собутыльника, на которого так расщедрилась та далекая, семилетней давности, летняя ночь.
Я несколько раз порываюсь набрать. И каждый раз замираю, так и не нажав дозвон.
Потому что не представляю, что буду говорить. Как буду говорить.
«Прости, давай поженимся»?
«Прости, приезжай»?
А не идиотка ли ты, Лера?
До сорока трех дожила… И вот так всё, глупо…
Идиотка. Полная. Окончательная.
Спать я ложусь в расхристанных чувствах, а утром следующего дня, с огорчением разглядывая себя в зеркале, понимаю, что сорок три – это не двадцать три.
Бессонная ночь, стресс и слезы сразу отражаются на лице.
И надо бы с этим что-то делать.
И я делаю, прячась за привычными процедурами, пытаясь прийти в себя, успокоиться, настроиться на нужный лад.
На предвкушение любимой работы.
Но почему-то не получается. Предвкушать.
Хотя раньше я даже с Витей периодически думала о том, как буду работать, прикидывала, намечала дела, размышляла…
Сейчас ничего этого нет. Не хочется.
А хочется… До ужаса хочется, чтоб он позвонил. Или даже не позвонил. А чтоб приехал.
Сам. Ко мне.
Но он не приезжает. А я не звоню.
На следующий день, уже в аэропорту, постоянно оглядываюсь, ищу его глазами. Жду.
Зря жду.
Зря.
Ну что, Лера, пора признаваться себе в своей непроходимой тупости.
И в том, что ни у одного мужика не хватит терпения на тебя, птицу перелетную.
И, наверно, хорошо, что все так… И что именно сейчас, а не потом, когда я…
Неважно.
После предполетной планерки ко мне подходит руководитель, Анатолий Алексеевич:
– Лера… Я бы хотел поговорить с тобой…
Сердце обрывается. Если после всех событий этих двух дней меня еще и на землю отправят…
– Я бы хотел, во-первых, извиниться перед тобой, ты, возможно, неверно поняла мой посыл в прошлый раз… Я имел в виду, что настолько опытному сотруднику наша компания может предложить условия лучше, чем у тебя сейчас… У нас есть вакансия инструктора в центральном офисе… Ты сможешь летать, но уже будешь сама выбирать рейсы. А еще делиться своим опытом с новыми сотрудниками… И по заработной плате там гораздо интереснее, понимаешь же… А ты подумала, что тебя на землю спишем?
– Да… – я настолько поражена, что даже слов нет. Инструктором… И потом, возможно, еще рост… Да это же мечта. Для меня, по крайней мере. Но я прекрасно знаю, что туда даже по блату сложно попасть, настолько место хорошее…
– Ну что ты! – он тянет руку, чтоб прикоснуться, но на полпути отдергивает. Оглядывается опасливо, словно вспоминает что-то. До этого у него проблем с прикосновениями не случалось. Странно. – Мы тебя очень ценим! Я всегда руководству про тебя говорю, начинающим в пример…
– Спасибо…
– Да не за что! Ну что ты! Сейчас иди, готовься к вылету, а потом мы с тобой пообщаемся еще по процедуре. Главное, чтоб ты не расстраивалась. И всегда, Лера, всегда, если вдруг что-то не понравится… Скажи лучше мне, прежде чем… Расстраиваться. Ты понимаешь меня?
– Эээ…
– Ну, вот и хорошо. Иди, Лера.
И я иду.
В полной прострации.
Потому что, во-первых, очень странное поведение у руководителя, особенно в свете того, что он в последний год меня в упор не видел, а если видел, то разговаривал с плохо скрываемым раздражением. Его позиция по поводу возрастных стюардесс была довольно радикальной. Дай ему волю, он бы нас в тридцать лет списывал.
Странно, что же теперь поменялось?