Претворился ли дух человечества?
В муке обрел ли ты что-нибудь новое, ощутил ли глубины свои?
Когда зажигаются мирные свечи — я любил проходить по селениям и посещать каждый порог: мир я приносил вам. Я целую желтый свиток старого еврея и мятущуюся душу молодого фанатика и мечтающие глаза девушки. Мир душе каждого.
Предрассветный холод. Я ежусь в своем плаще, накрыв себя с головою. Окоченели руки и ноги и тяжко ноет спина. И я вспомнил утро в Иудее, на пути в Иерусалим, когда я, заснув в поле, проснулся от предрассветного заморозка. Вся земля, свежая-радостная, еще ласкалась в объятиях лазоревого неба; в горах просыпались стада — маленькими точками казались они; прозрачный воздух возносил в бесчисленный раз жертвенный аромат росистой земли; и новой была утренняя молитва, и в рассветном холодке я омыл грудь.
Так и в это утро. Подымается солнце, и я смотрю за движением его.
Я сижу и упорствую. Я потомок жестоковыйного народа и хочу быть царем его. Я упорствую, пока Ты не явишь Себя. День — несправедливость и ночь — грех, и Ты Молчишь. А я знаю Твое молчание — оно молчание Судьи. Но прекрати молчание и покажи всем, что я был прав, когда ждал Тебя.
А люди идут. Сначала качается их стопа — они идут ко мне, потом качается их пята — они уходят от меня.
Велик поток дня. Неустанно изливаются воды Тибра. Мысли мои рождаются и уходят во множестве и дерзновенна рука, что хотела бы отметить их. Солнечный отблеск уже в Тибре, а быстрые струи дробят его — и много ли блеска укатится в море?
Закат подобен восходу и одна ночь другой. Я сижу и бодрствую. Я жажду Бога, Бога Живого. Уходят годы, иссохли кости; тысячи ночей я вставал пред Тобой и просил: — «Благослови мой народ и все народы и меня, раба Твоего, Мессию». И теперь я сел, чтобы встать в час, когда Ты примешь власть из рук царей земных в руки Свои.
А люди все идут и идут, а солнце все сияет и сияет. И в иные минуты я с ужасом думаю, что вера моя слабее, что она не такая, как была раньше, что, может быть, я мог бы жить, если бы и не я был Мессией народа. И грустно и печально я жаловался себе на скудость свою душевную; вспоминал свой былой огонь, вспоминал, как я зажигал им всех, кто только встречался на моем пути. Я ослаб и тоскую о своих пламенных клятвах, о дне, когда я кровавую печать обрезания наложил на тело свое, о ночи, когда я с палубы корабля, в грозу и бурю, кричал всей вселенной мое «Слушай, Израиль!» Я горел и неужели испепелился? Я был огнем и неужели стал черным пеплом? Мой голос мог петь, мой меч мог разить, я пренебрег любовью королевы и волны несли меня, и я был смел, как никогда не был смел человек!
А теперь, печально я озираю мир, всматриваюсь в безмятежных людей, что вереницами двигаются и встречаются предо мной, и размышляю, как слаб я стал, что только ожидать могу, только свидетельствовать могу.
В этот день утром я не сказал своей обычной молитвы, и весь день не находил в себе силы обратиться к Богу, и только безмолвно плакал о старости, пришедшей ко мне в молодые годы, о том, что я немощен; и руки и ноги мои ныли, в горле было сухо, глаза мои воспалились, и я чувствовал, как безразличие обнимало меня, как бессилие меня оковывало.
И я хотел встать и уйти, и сказать себе: не ты Мессия, — и спрятаться вдалеке, и замешаться на торжищах людских, но и на это не находил в себе силы.
Небо было бело. К вечеру выплыла луна. Все было неприютно, все было неодушевлено. И я, как бездыханное тело, без мыслей, без желания, лежал у перил. Ночью слышно было, как лают собаки в разных концах города. Я слушал их лай, и бесцельность мирозданья стала вырастать предо мной. И когда я ужаснулся своему богохульству, я прошептал:
«Как тяжело покарал меня Бог».
Сижу я пред лицом Твоим, Всевышний. Морозная ночь. Звезды без числа. Необъятна вселенная. Бесшумно, без единого скрипа движется великий небесный механизм.
В такую ночь вышел Авраам за порог своего шатра. «Как звезды эти сделаю потомство твое». Да, как звезды эти сделал Ты детей его; как звезды по лицу неба, они рассеяны по лицу земли; и как песок сделал Ты потомство его; как песок и как прах, попираемый стопой человеческой. И падает звезда; катится по небу и сверкает, вращаясь. Одним свидетелем стало меньше завету Твоему с Авраамом.
Народ мой, рассеянный, гонимый, как листья осенней непогодой, спит в своих рубищах на ночлегах скитаний своих. Как звезды потомство твое, Авраам, а царь великолепный их, сын Давида, во вретище мерзнет в столице рабства их. И если встану я и скажу — «пусть будет день!» — разве станет день? Разве послушны мне стихии?