Тепло спирта прибавилось к моим тридцати семи и трем десятым, быстро разогрело меня, затуманило. Возникла отчаянность, которой мне так не хватало несколько минут назад, все сделалось нипочем. Припомнились стихи Комарова:
Он сгорел. Почему все-таки не согласился на операцию? Наверное, чувствовал, что не выживет? Ведь Сухломин ошибался, и не раз… А мне теперь нет хода назад. И хорошо. «Лучше сразу…»
Подсел Парфентьев. Его совиные, всегда одинаковые глаза двигались в глазницах, будто их смазали машинным маслом, и щеки слегка закраснелись, как у застарелого алкоголика. Парфентьев хотел говорить, откашлялся.
— Вот я понаблюдал за вами. Поправились вы мне. Хорошая у нас молодежь, умная, рассудительная. Возьмем вас. Из рабочих-крестьян, а такая умственность. Можно сказать, без папы-мамы решились на такой поступок — жизнь свою решили самостоятельно. Нам, старшему, закаленному поколению, приятно видеть такую смену. Иной раз примерно-поучительно. Возьмем вас. Я слушал ваш смелый ответ и застыдился в душе своей за себя. Подумалось, знаете, даже: очень настойчиво борюсь за свою жизнь. Оно понятно — своя рубашка ближе… Однако при нашем передовом строе… Какое ваше мнение — слишком большое самолюбие проявляю? Не стесняйтесь по отношению к старшему поколению, я приучен к критике снизу. Что-то мне после вашего смелого согласия огорчительно сделалось на душе. Будто бы я обидел кого-то из присутствующих.
— Доктора замытарил, — буркнул Семен Ступак.
— С вами я пока не разговариваю, — отгородился бледной бухгалтерской ладонью Парфентьев. — Обращаюсь к молодежи.
— Правильно говорит Семен.
— Это как позволите понимать?
— Как слышите.
— Я надеюсь, вы не идете на поводу у человека… Да-да, у человека, который… Ну, понимаете… — Парфентьев показал руками, как Ступак сгребает банки с недопитым кумысом.
— Не иду.
— Значит… — глаза у него остановились в орбитах, будто кончилась смазка. — Значит, советуете мне взвесить мое поведение, сделать соответственные выводы? Учту. Подумаю. — Он пересел на свою кровать. — Принимаю критику снизу. Однако…
Вошла сестра Антонида.
— Вы готовы?
Начал собирать свои пожитки: две рубашки, брюки, бритвенный прибор, том Достоевского «Преступление и наказание», разную мелочь.
— Я помогу вам.
— Что вы, сестричка, как можно? А мы для чего существуем! — Парфентьев осторожно перекинул через согнутую в локте руку мои давно не глаженые рубашки.
Приблизился Семен Ступак, шевельнул рукой, будто проверяя, на месте ли она. Я сунул ему Достоевского. Антонида собрала мои газеты, прихватила Ванин «Крокодил» и пошла впереди.
Палата № 1 была в другом конце коридора, неподалеку от операционной. Мы прошествовали к ней чинно, молча, как под конвоем. «Тубики» останавливались, прижимались к стенам, расширяя нам дорогу, тихо переговаривались, кивая на меня. Я прислушивался, но не мог понять: жалеют они меня или считают героем?
В палате было просторно — стояла всего одна кровать, — и ослепительно чисто, аж холодно сделалось сердцу. Вместо тумбочки — небольшой новый стол с ящиками, два стула, под потолком матовый плафон. И ничего больше. Белизна, пустота, как в зимней тундре.
Сложили все на стол, и Антонида легонько подтолкнула Парфентьева и Ступака к двери, будто они могли заразить своим дыханием воздух палаты, а мне сказала:
— Располагайтесь.
И улыбнулась так, словно сделала для меня что-то очень доброе, нерасчетливо поступившись собой, и я должен благодарить ее весь остаток своей жизни.
— Я буду ваша сестра. Самая младшая начальница. И подчиненная, конечно.
— А потом я на вас женюсь…
Антонида приостановила улыбку, удивляясь моим словам, и хотела обидеться, но вспомнила, наверное, что я тяжело больной и что не до конца еще высказался.
— Как же… В кинофильмах так: сестричка ухаживает, потом больной на ней женится. А в романах о войне сколько…
— И у нас был случай. Один увез мою подружку. В Комсомольске теперь живут.
— Вот видите.
— Вижу.
— А водку не пейте. Хотя бы до операции. Новокаин не действует. Тут один дни и ночи орал…
— Вы сегодня помогли мне.
— Я?..
— На обходе. Посмотрели на меня… и я согласился.
Антонида засмеялась, — даже сощурившись, ее глаза голубели полосками, — села на стул, положив руки в колени.