Как ни смешно, но единственное реальное объяснение — самое нереальное. Получается, что мистика — это не мистика, а явная явь. Но этого не может быть.
Тупик.
— Дурак ты!
А я и не заметил, как она вошла, и даже вздрогнул от неожиданности. Обнаженная девушка, завернутая в цветастую простынку, — невероятно эротичное зрелище, это понимал даже я, занимающийся все это время сексом с собственным мозгом. Наташа села, подоткнув простынку под попку, чтобы не касаться нежной кожей липкого пластика табуретки.
— Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь?
— Крокодила Гену? — попытался сострить я. — «Чебуреки, Чебоксары, нет Чебурашки»?
— He-а. Одного древнего копта, египтянина Антония. Я с ним билась тридцать лет. И ничего не добилась. Он так и не поверил.
— Искушение святого Антония — это про него?
— Ага.
— То есть опять же это ты была дьяволом, который его искушал?
Она зевнула:
— Александр! Вы несносны! Опять за старое? Я, между прочим, многих праведников «искушала». А кое-кому приносила «благую весть», и тогда меня называли ангелом.
— Это я уже понял, это ты мне как раз хорошо объяснила. Но сама посуди, как могу я, взрослый разумный человек двадцать первого столетия, поверить во всю эту мракобесную ахинею?
— Так и не верь. Делай, что хочется, требуй всяческих чудес и исполнения причудливых желаний — и не верь. Это на здоровье. Самое забавное во всей этой ситуации заключается в том, что будешь ты верить мне или не будешь — ничего от этого не изменится, потому что происходящее не зависит ни от тебя, ни от меня. Просто в одном случае у меня работы будет побольше, а в другом — поменьше. Вернее, даже не то что «поменьше», работы-то у меня будет столько же, но будет она совершенно другого рода.
Искушение святого Антония
Засов на дверях заскрипел, щелкнул, и в проеме показалась плотная фигура тюремщика Полбы.
— Выходите! — буркнул он. — Отпускают вас, засранцев.
Камера зашумела, заволновалась. Два десятка человек, плотно набитых в душный каменный мешок с одним-единственным окошком-бойницей, давно уже приготовились к смерти и немилосердно воняли потом, испражнениями и страхом. Два десятка мертвецов. Во всяком случае, так про себя их оценивал Прокл который, конечно же, боялся смерти точно так же, как и остальные, но непрестанно молился, где-то в самой глубине души надеясь на чудо.
Чудо явилось в образе толстого стражника Полбы, прозванного так за здоровый аппетит жизнелюбивого человека. Любил Полба поесть, чего ж греха таить. Часто даже, не удержавшись, накладывал себе мисочку-другую из котла, предназначенного для обреченных. Обреченные-то они обреченные, но на арену должны были выйти своим ногами, для того и кормили.
Сидели давно, постепенно свыкаясь с мыслью, что это и есть их последнее пристанище. И другого не будет. А как их прикончат — зависело от изобретательности римлян и своих же братьев-египтян. Разницы, собственно, не было никакой: что те, что другие были большие мастера умучить так, что смерть стала бы избавлением.
Прокл и боялся мук, и где-то даже стремился к ним, ведь тогда он пожертвовал бы жизнью так же, как Спаситель, хотя это было весьма самонадеянно, и грех было так думать. Вон любимый и ближайший сподвижник Помазанника, иудей Шимон, по прозвищу Петрос, тот даже попросил его вниз головой распять. Считал себя недостойным быть казненным, как Господь.
Но все равно, при всех этих глубокомысленных и благочестивых рассуждениях, Прокл очень не хотел умирать и мучений боялся. Поэтому маленьким мотыльком билась внутри огромная надежда — а вдруг?
И нате вам. Полба погремел засовом, и маленькая надежда превратилась в огромное всепоглощающее счастье. Обреченные обнимались, кричали, плакали, падали на колени и молились, кто как умел. Только несколько человек сразу же ринулись к двери. протискиваясь мимо объемистого Полбы.
— Иди-иди! — подтолкнул Прокла тюремщик. Легонько подтолкнул, не зло. — Императора благодари. Он вашу ересь простил и разрешил. Теперь можете спокойно поклоняться своим богам.
Полба, понятно, не сильно разбирался в теологии, ему было все равно, кому поклонялись эти вероотступники.
Стараясь не бежать, пытаясь сохранить остатки достоинства, сдержать грохочущее сердце и нестерпимую радость, Прокл тоже вышел из камеры, протопал длинным коридором мимо равнодушного привратника и вышел на залитую солнцем улицу. Зажмурился. Сердце все колотилось. И от радости даже подташнивало.