И твой народ, мурза, ждет незавидная участь. Величию вашему придет конец через каких-то жалких сто лет, и вы станете гонимыми и униженными, и вашим главным занятием будет прислуживать русским. А они будут презирать вас и смеяться над вашим выговором, а потом вышлют вас всех до одного в пустыню, в которой твой народ наполовину вымрет от невыносимого зноя и беспрестанного голода. Всех — и босоногих детей ваших, и изможденных домашней работой жен, и старух в цветастых платках, и стариков в ярких рубахах. Не пожалеют и мужчин, честно и отважно сражавшихся. Всех до единого изгонят из родных домов и отправят умирать мучительно от лихорадки и голода. А когда вы захотите вернуться обратно в Крым, то не будет вам там места, вашу землю отберут у вас точно так же, как отобрали у нас нашу. И вы, когда-то наводившие ужас на всю Московию, на всю Речь Посполитую, вы, кого уважала и побаивалась сама Блистательная Порта, станете посмешищем среди народов.
И только ты, перекопский мурза Тугай-бей из славного рода Аргын, умрешь как воин, в бою с теми самыми поляками, бегством которых ты так наслаждался. Умрешь как мужчина, только потому, что дал лишних полчаса жизни старому еврею и выслушал его перед тем, как приказал зарезать. А теперь делай то, что должен, мне больше нечего тебе сказать.
С трудом сдерживая непонятно откуда взявшуюся рвоту, Тугай-бей кивнул толстяку, и тот равнодушно полоснул острым ножом морщинистое горло раввина Шимшона.
Ровно через три года, когда король Ян Казимир в очередной раз решил «навсегда покончить» с мятежными казаками Хмельницкого, конница великого коронного маршала Ежи Любомирского отрезала воинов Тугай-бея от основных сил, которые вел на этот раз лично великий хан Ислам III Герай. Татары попытались выманить польских рейтаров в открытое поле, но эта хитрость превратилась в западню для них же, когда конники маршала окружили их подковой и погнали к реке Плешевке, оказавшейся в татарском тылу. Те, кто попытался переплыть, держась за верных коней, потонули все до единого: кого утянуло коварным потоком, кого утихомирили королевские пищальники. С другой стороны пылало русинское село, неосмотрительно подожженное и перекрывшее еще один путь отхода. Выхода не было. Тугай видел, как безуспешно пытались прорваться к нему на подмогу ханские и казацкие сотни, но гетман Конецпольский надежно перекрыл все подходы.
Делать было нечего. Надо умирать. Тугай-бей с тоской ощутил, что больше никогда не почувствует острый запах конского пота, не услышит звона сабель, скрещенных с польскими кривыми палашами, не увидит, как вытекает кровь из тела врага, — и понял, что в первый и в последний раз он узнает сейчас, что значит погибать. «А ведь старик был прав!» — неожиданно вспомнил он раввина Шимшона. И больше ничего в своей жизни уже не успел подумать, потому что лихой рейтар круговым ударом тяжелой карабелы снес ему голову. И еще несколько секунд, перед тем как навсегда провалиться в темноту, отрубленная голова, крутившаяся под копытами, смотрела, как поляки добивали оставшихся татар, как носился меж воинами верный конь, а в седле, то откидываясь назад, то наклоняясь вперед, болталось безголовое тело мурзы Перекопа, потомка знатного рода Аргын, верного слуги хана Ислама, бесстрашного воина Аллаха — Тугай-бея.
* * *
Я помотал головой, стряхивая наваждение, и с удивлением обнаружил, что мы сидим в каком-то кафе, на террасе, возвышающейся над морем. По променаду рядом с заведением чинно прогуливалась публика, любуясь мягким вечерним светом и наслаждаясь прохладой, перед которой отступила влажная курортная жара.
— Как-то это уж очень… — протянул я, а в голове до сих пор звучали крики воинов, хрип коней, оглушительные хлопки выстрелов. — Непонятно, что ли… Почему раввин, познавший каббалу до самых мельчайших подробностей, так глупо и самоубийственно повел себя? Почему он не мог воспользоваться своим знанием, чтобы спасти людей, да и себя, наконец?