Выпученными, белыми от ужаса глазами на черном от сажи лице на него смотрел Воронцов-младший. Коган протянул ему руку. Надсадно кряхтя, вытащил человека, кивнул на маршрутку, набитую до отказа, метнулся за руль и занунунукал снова.
Сейсмическая активность стихла: тектонические плиты угомонились, передумав выпускать наружу яростное нутро планеты. Языки огненной реки в последний раз лизнули землю и остановились, упустив последних живых грешников города. Маршрутка, наконец, уперлась во что-то и встала. Горстка перепачканных в крови и саже людей, причитая и подвывая, не веря в свое счастье, вылезла наружу. Услышав приближающийся гул военных вертолетов, Коган уронил голову на руль. Он так никогда и не узнал ни о спасении человечества, ни о том, какую роль сыграл в этом сам.
Далеко-далеко от холодного российского города закрыл лицо руками и заплакал старик, беспрерывно молившийся уже три дня. Три дня он вел со своим богом тот же отчаянный, безнадежный диалог, что некогда праотец Авраам: то упрашивал, то упрекал, то торговался… И всей душой надеялся на тридцать шестого цадика.
Он думал, что есть праведники — как весеннее солнце, они согревают ближних в своих теплых, ласковых лучах. А есть — неприятные, нелюбезные, неприглядные, никому не нравящиеся люди, что не просили себе страшной доли, но несут ее — то угрюмо, то яростно. На их костлявых плечах держится мир — со всеми его грехами, во всем его несовершенстве.