Она устала. Клюквин был с ней уже час. Он давно порывался уйти и не мучить ее расспросами, но она не отпускала его. Собственно, спрашивать ее ни о чем и не пришлось, она сама подробно, без утайки, рассказала обо всех последних событиях.
— Любовь Николаевна, голубушка, вам надо поспать. Я вас завтра навещу.
— Нет, нет, останьтесь. Я вот к Колечке ходила… — Ревенко вдруг часто задышала, заметалась по постели и захрипела: — Сволочь! Мразь! Своими руками удавлю! Ненавижу! Ненавижу!
Клюквин вскочил со стула и пересел к ней на кровать. Не зная, что предпринять, он обнял ее за плечи и осторожно притянул к себе:
— Люба, успокойся. Слышишь меня? Тебе нельзя… — Он решил нажать кнопку вызова медсестры, но почему-то передумал.
Он поглаживал ее по спине и шептал:
— Ну все, все… Тихо, милая, все хорошо. Любаша, я здесь, я с тобой. Успокойся, девочка.
Она прижалась лицом к его небритой щеке, и он замер, боясь задеть пластырь на ее рассеченной брови. Она плакала, уткнувшись в него, как плачут обиженные дети — с жалобными всхлипами, растирая ладонью сопли и слезы.
— Не надо, не плачь, моя родная. Я с тобой. — Клюквин и сам не заметил, что целует ее в затылок и крепко прижимает к себе.
Любовь Николаевна как-то обмякла, дрожь прекратилась, и она безвольно обвисла на нем и замерла. Клюквину показалось, что она уснула.
Он бережно опустил Любаню на подушку, промокнул салфеткой ее мокрые глаза, но она вдруг взяла его за руку.
Клюквин накапал валерьянки и подал ей стакан.
— Простите меня.
— Спасибо вам. Вы очень добрый человек.
Ревенко пила лекарство, а Клюквин чувствовал себя глупым подростком и размышлял, как ему вести себя дальше. Ему стало неловко от собственного порыва, он как-то неуверенно откашлялся и решил перейти на официальный тон:
— Любовь Николаевна…
Она молча посмотрела на него, и в ее беззащитном взгляде ему померещился какой-то упрек.
— Люба… — смягчился Клюквин. — Вы, пожалуйста, отдыхайте и ни о чем плохом не думайте. Мужа вашего… то есть Воронова, сегодня же объявят в розыск. Отыщется он, никуда не денется. Я вам обещаю. И главное, помните — ни вам, ни Коле ничего больше не угрожает. Я об этом позабочусь.
Он совершенно не был в этом уверен и решил нынче же распорядиться о круглосуточной охране. Он хотел сказать еще какие-то очень важные слова, но увидел ее безмятежную улыбку, закрытые глаза и понял, что она спит. Клюквин допил оставшуюся валерьянку и вышел из палаты.
В коридоре он встретил Танюшу, и девушка повела его к Коле.
— Парень-то наш оклемался. Слабенький еще, конечно, угрюмый какой-то, но, как мать его проведала, прямо на глазах ожил. А хорошенький какой! — весело щебетала медсестра. — Красавчик, да и только! Я предупредила, что вы придете. Он сначала ни в какую, но Любовь Николаевна его уговорила. Идемте, идемте!
— Танечка, а как бы мне с ним наедине поговорить?
— Ну, так, чтобы совсем, это вряд ли… — Танюша призадумалась. — Хотя, знаете, мы сейчас Синякова отправим в холл футбол смотреть, а Иван Афанасьевич вам не помеха, он почти глухой.
— Ну и отлично, спасибо.
Синяков уперся рогом и заявил, что у него «открылась аневризма» и он никуда отсюда не пойдет. Он натянул на нос одеяло и прикинулся мертвым.
— Ах, «аневризма» у тебя! Открылась, говоришь? Ничего, я тебя быстро вылечу.
Танюша высунулась в коридор и крикнула:
— Девочки! У Синякова опять «аневризма» открылась! Срочно магнезию приготовьте! Пять кубиков!
Синяков уже натягивал носки и, затравленно посверкивая на Танюшу маленькими глазками, приговаривал:
— Ну че ты, че? Рассосалось уже. Ухожу. Вот видите, — повернулся он к Клюквину, — как над больным человеком издевается? Эх, Танька, НАТО на тебя нету!
Синяков испарился. Танюша смеялась, Клюквин ухмылялся в усы и поглядывал на Колю.
Колян приветливо ему улыбнулся и даже поздоровался.
— Удачи, — шепнула Клюквину на ухо Танюша. — Я пошла.
Александр Владимирович подошел к Колиной постели, сел на табурет и протянул руку:
— Ну, здравствуй, герой. Давай знакомиться.
— Я вас знаю. Мне мама про вас рассказала. Велела ничего от вас не скрывать. Только я не знаю, что говорить.
— Я тебе помогу. Я буду спрашивать, а ты отвечай, ладно? Если захочешь, конечно.
Колян кивнул.
Он по-прежнему был очень бледен, но больше всего Клюквина пугал его потухший взгляд, в котором прочитывалось то ли безразличие, то ли, что еще хуже, полная безнадежность.
— Ты ел сегодня? — спросил Клюквин.
— Я?.. Да. Бульон пил. И еще котлету съел.