– Сейчас мы вас интубируем повторно. Так нужно. Пожалуйста, не сопротивляйтесь. Вы слышите меня? Слышите?
Вы слышите меня? Я провалился в тартарары, распадаясь на лету. Бесформенные куски. Медленно оседающая стеклянная пыль.
Что-то темное плавало вокруг, оно кутало мое лицо, не давая видеть. Света не было вообще. Сплошная непроглядная мгла. Слышались шаги, разговоры и шумное дыхание. Кто-то был неподалеку, сипло втягивая воздух, выпуская его со свистом. Из-за тьмы обоняние обострилось до предела, и я мог различить море запахов. Пахло мерзким одеколоном, который мог привести в восторг только изобретателей иприта, сигарами и носками. Его величество сидел где-то справа и курил. Только он мог благоухать всеми этими вещами сразу. Я слабо повернул голову, трубок во рту уже не было. Сколько я провалялся во тьме? День?
– Очнулся? – прогудел старший инспектор из темноты, – Ну, ты меня перепугал, чувак. Было с чего навалить в штаны. В конторе сплошное слабление головы. Нам с Мозом ставят клизмы по часам, сечешь? Если бы ты окочурился, дело вышло бы совсем печальным. Но у тебя крепкая черепушка, другой бы на твоем месте склеил ласты.
Мои руки онемели, но я все же поднес их к лицу. Никакого эффекта, сплошная чернильная тьма. Непроглядная как черная бумага. Угольная, без единого просвета. Без малейшей капли света. Широко открывая глаза, я пытался увидеть хоть что-нибудь. Паника захлестывала меня, сердце бросилось в горло. Я чувствовал его толчки, словно во мне бился маленький умирающий зверек.
– Что со мной, Моба?
– У тебя затрясение мозгов и историческая слепота, Макс, во всяком случае, так говорят местные костоправы. Хотя Моз считает, что у тебя обычный куннилингус. Достаточно приложил теплую овсянку и все как рукой снимет. У него знания будь-будь, у нашего старого Мозеса. Это немудрено, если болеешь всеми болячками сразу, просекаешь?
– Коньюктивит, – автоматически поправил я и вновь поднес руки к глазам. Бесполезно.
– С тобой, скорей всего, будет говорить Соммерс, но легавка еще не в курсе, что ты ожил. Что там случилось?
– Я его ни разу не видел, Моба. Тощий парень с «Питоном».
– Сушеный дрыщ в драных джинсах? В черных туфлях и футболке? Он наступил в обезьянье пу, прикинь? У него на ботинке полкило этого счастья, – толстый радостно засмеялся.
– Откуда ты знаешь?
Эдвард Мишель завозился на стуле где-то там, во тьме. Я представил, как он восторженно размахивает руками, сыпля пеплом на пол.
– Да ты что? Он же твой сосед!
– Как сосед?
– Ну, не совсем. Ему зарядили в жбан из его же собственного шпалера. Теперь он охлаждается в морге. У него удивленный вид, чтоб ты знал.
У любого был бы удивленный вид с дырищей в мозгах. Что теперь мне с тобой делать, приятель? Идиот и неудачник. Ему никогда не везло, мне кажется. С самого рождения где-нибудь в трущобах. Жизнь гоняла его пальцем, как жука на тарелке. Даже перед смертью он умудрился наступить в обезьяний подарок. Хотя вот это беспокоило меня меньше всего, таких гостинцев и так было по самую шею.
– Я ослеп, толстяк.
– Временно, теплая овсянка… – авторитетно соврал Мастодонт. У него было большое сердце, и он суетился вокруг меня как наседка над хромым цыпленком. Далеко во мраке, он размахивал толстыми пальцами перед моим носом. Словно это могло помочь.
– Рита с тиа Долорес передавали тебе большой привет, мы все так перепугались, если бы знал! Жаль, что хавку сюда проносить нельзя, вчера тиа готовила…
– Я ослеп, ты понимаешь это?
На это сложно было ответить что-нибудь вразумительное. Чтобы ответить, надо самому быть слепым. Понять состояние, когда мир мгновенно исчезает, растворяется в плотном черном занавесе. Лишь изредка напоминая о себе острыми углами и клаксонами, бордюрами, вазами, стульями. Такая малая вещица, как зрение, ее не замечаешь, принимаешь как данность, как жизнь, а лишаешься ее и понимаешь, что попал в полное дерьмо. Тебя жалеют, переводят через улицу, может даже бесстыдно рассматривают, но тебе плевать, ведь ты этого никогда не узнаешь. Никогда не узнаешь, попал ли ты в писсуар, какого цвета глаза у встречной красотки, насколько длинны ее ноги. Никогда. Все что тебе остается: запахи, звуки и глаза на кончиках дрожащих пальцев. Глупо, глупо, глупо. Ведь тебе нет еще тридцати, хотя по большому счету и на это плевать, потому что ты замкнут внутри себя. И тыкаешься там из угла в угол. В темноте.
– Слушай, Макс, я тебе так и не рассказал ту историю! Ну, про чувака который решил взять гей бар…
– Не надо, – я прикрыл бесполезные глаза.