– Пина-колада для дамы, гарсон!
Я вздрогнул. Слишком бодрый и слишком веселый голос. Бархатная тьма была непроницаемой. Все, что меня ждало дальше, было того же цвета. Одиночество, пенсия по инвалидности и тихий алкоголизм. Тихий алкоголизм и вечные поиски бутылок на обеденных столах, найти их по запаху было бы трудно. Мысли о будущем были невыносимы, но я сдержался.
– Так был у него телефон, Моба? Был?
– Дело ведет легавка, Макс. Нас туда и близко не подпускают. Но Мозес попробует узнать. А что нужно?
– Узнайте, какая мелодия была поставлена на входящие. Я хочу ее услышать, – услышать, все, что я мог. Лина возилась с посудой. А потом погладила меня по руке. В соседней палате кто-то так громко пользовался судном, словно копил запасы неделю. С улицы доносился тонкий запах цветущих бугенвиллий. Все это было мерзко.
– Ты еще придешь?
– Ближе к вечеру, Макс. Приду обязательно. Ты поспи пока, тебе нужно больше отдыхать, – я уже любил ее, а она меня жалела. Или нет? Моя микроскопическая дохлятинка. Я чувствовал, как она красива.
Шаги Лины еще слышались, потом загудел лифт. Оставалось совсем немного, чтобы утонуть в своем одиночестве. Малая доля мизерной крошки части атома. Один шаг. Палата была огромной и пустой, и я в ней задыхался. Мир все сыпался и сыпался песком в часах, не давая ухватить себя. Удержать в ладонях то, что называлось жизнью. Широко открыв глаза, я обернулся к солнцу, его тепло создавало фальшивое чувство. Ощущение света. Где-то надрывно сигналила машина, не попадая в такт моему заходящемуся в судорогах сердцу. Бугенвиллии пахли. Хотя у них нет запаха. Вообще нет. Красивые яркие цветы. Пустышки. Мертвецы.
В саду тиа Долорес их было много, но они не давали никакого аромата. Странное дело, сейчас я был совершенно уверен, что это были именно они. Зелень, теплое солнце и что-то терпкое. Отвратительное. Плохое, потому что это нельзя было увидеть, только ощутить.
Бугенвиллии пахли. Здравствуй безумие. Теперь мы были вдвоем: я и ты. Хотя, нет. Есть еще полная темнота. Наш третий полный запахов и звуков товарищ. С поста в коридоре доносилась музыка. Я кружился по палате в больничной накидке, нагота меня не смущала. Черная слепая ткань расступалась от движений. Боязливо отступала от меня. Услужливо сдвигала больничную мебель и приборы в сторону. У сумасшедших свои привилегии. Их все жалеют. Или любят.
– Малыш, спи спокойно..
Спи, не плачь…
Однажды, ты проснешься поющим
Расправишь крылья и улетишь…
Вокруг плавали запахи и звуки. Липли ко мне. В легких похрипывали остатки страхов. Пина – колада для дамы, гарсон! Я слышал звуки и чувствовал запахи, которых не было. И еще счастье. Безумное, неопределенное счастье теплой водой в пустом желудке.
– Мистер Эйкишин, мне нужно взять у вас анализ крови, – процедурная сестра прервала мой сон. Проснешься поющим, именно так было сказано. Стоя посреди палаты я беспомощно вертел головой. Вздохнув, она взяла мою руку и отвела в кровать. Как непослушного малыша, удравшего за погремушкой. Укола я не чувствовал, зато ощущал ее слезливое тихое сострадание. Сострадание семейной женщины с детьми. Представлялось, как она приходит домой и говорит мужу, сидящему с газетой:
– У нас там бедный молодой мальчик в третьей. Он совсем слеп, представляешь?
Тот хмыкает и неловко переворачивает слишком большую страницу. Сестра цедила кровь и жалела меня. Конечно, было жаль, что я не умер много дней назад. Жаль, что желание жить перевесило десяток тонн битума. Маленькое, поверхностное эгоистическое желание, сосредоточенное в пальцах с содранным мясом. Жалость пахла бугенвиллиями.
Вечером пришла Лина. Легко впорхнула в палату как маленькая птичка. Поставив поднос с едой на столик, она подсела ко мне. Непременные сестринские тапочки на ножках сменились туфельками. Звуки кокетливых каблучков отражались от стен, это заставило меня улыбнуться. Она переобулась ради меня.
– Ты спал? – печально не ощущать женскую кожу. Немые пальцы, прошитые хирургической нитью. Касаясь Лины, я чувствовал лишь тепло. Тепло внутренней части бедра от колена и выше.
– Кто-то может войти.
Шепот казался оглушительным. Моя маленькая птичка. Плевать на страхи, я прижался губами к ее губам. Пуговки на халате не поддавались, и она помогла мне.
– Кто-то может войти, – все женщины сдаются именно с этими словами. Они будто извиняются за те обязательные секунды промедления перед капитуляцией. Где-то ниже этажом заквакал телевизор. Очередной гуманист пытался доказать необходимость спасти человека от самого себя. Пытался вывести график зависимости и, в конце концов, кончил тем, что всех негуманистов надо убить. Кретинская, изжеванная многими ртами теория. Такими беспросветными надутыми глупцами эфир заполнен больше, чем человечество способно выдержать. Гуманизм, как и жалость, пах бугенвиллиями. Ему бурно аплодировали. Лина и я были одиноки в этой темноте.