– Ты, правда русский, Макс? – мурлыкала прекрасная куколка. Она была несколько растрепана и неровно дышала.
– Весь до трусов, – прохрипел я, – нас проверяют в роддомах, дарлинг! Серьезные тесты, я тебя уверяю! Менее русских отправляют куда-нибудь в Штаты с глаз долой.
Ей стало весело, и она устроила мне очередной массаж альвеол:
– Ты, красавчик! – и добавила, – и, как оказалось, болтун!
Я чувствовал ее мягкие губы. Маленькая дохлятинка перешла к решительным действиям, медленно сползая вниз. Мы осторожно любили друг друга. Любили как незнакомые люди, и это, на самом деле было правдой. Ведь я ее не видел никогда. Нежные руки блуждали по моему телу. Нащупав одну, я откинулся назад, желание волной обрушилось вниз, туда, где я чувствовал ее дыхание. У моей Мадонны Медика в стандартной комплектации пневмоподвеска и прямой впрыск топлива. Все это использовалось до треска в суставах. Она не боялась перегрева, ее мало заботили дымящиеся простыни. Четыреста десять миль в час на прямой. В поворотах мы не сбрасывали скорости. Это гонка! Ле Ман, Дайтона! Семнадцать тысяч оборотов. Можно было взлететь! И мы взлетели! Что бы достичь наших показателей, необходимо было совершить прыжок в будущее. Мы неподвластны измерениям! Чистая энергия (без всяких примесей). Небольшая палата нагрелась до ста пятидесяти (миллионов) градусов. Такие концерты в наш фланелевый век редки, уж поверьте! Вся клиника (включая шипящих мадагаскарских тараканов, обитающих в подвале) внимала тому, как моя фея зовет маму. Мягкое контральто, от которого падают штаны и челюсти… Она путала английский с испанским, и получалось очень мелодично. Зачем дамочки зовут маму? Еще одна загадка. И справляться об этом бесполезно.
– Мисс Гринвуд?! Что вы делаете?! Уму непостижимо! Ведь вам уже почти семьдесят! – потолок рухнул, больно ударив по затылку. Мой мир треснул, слоны сучили ножками, сползая к краю черепашьего панциря. Семьдесят! Небесная твердь осыпалась кусками, а вместе с ней летел и я. Маленькая Лина в кокетливых туфельках. Темень кружилась перед глазами, а сердце вскочило в горло и застряло там, разгоняя толчками багровый мрак. Семьдесят! Моя микроскопическая дохлятинка. Семьдесят лет! Малышка в моем вкусе. Семьдесят! Кровь понеслась на сверхзвуке, отчего в ушах звенело. Еще секунда и я бы умер от удара, лопнул как передутый шарик.
– Вы с ума сошли! – в дверях застрял сухощавый старикан в белом халате, природа сплюснула его череп с боков, оттенив, таким образом, нос. Таким хоботом можно было колоть кокосы.
– Ваше поведение непозволительно! – возмутился человек – топор. Сквозь красную дымку он казался собственной фотографией на надгробии. Глаза резало, из них текли слезы. Я перевел взгляд на древнюю старуху, устроившуюся на коленях у кровати. Спереди у нее было маловато, сзади еще меньше и все это висело неопрятными складками в старческих пятнах. Я готов был растерзать старшего инспектора. Я был в ярости! Как я злился! Жирная свинья. Сволочь, м’дак. Скотина, сука, п’дар, урод. Идиот, толстожопый кретин. Имбецил.
Все это я высказал Эдуарду Мишелю, который, как оказалось, торчал в коридоре за спиной врача. Рядом с ним покачивался легкий как пемза Рубинштейн. Оба были пьяны. Сладкая парочка на фоне белоснежных стен госпиталя, смотрелась плевками на платье невесты.
– Кретин!
– Чтоооо!
– Кретин! – повторил я, и перевел глаза на трилобита, – Два кретина!
– Двааа?! Два кретина! Два, Макс, просекаешь? Ты просекаешь?!! – у старшего инспектора дрожали руки.
– …. Аллилуйя, чувак! Ты видишь, мистер Шин! – торжественно заявил он, после паузы и заплакал. Мутные слезы, слезы отца, гордого выросшим сыном, которого он застал за взрослыми делами, потекли по щетине.
– Теперь ты видишь, мистер Шин! – повторил его величество и, сунув пластиковую бутылку с мутной жидкостью исходящему гневом и песком старикану, бросился ко мне.
– Свинья! – прохрипел я, задыхаясь в медвежьих объятиях. Он хлопал меня по спине, из глаз старшего инспектора тек чистый мескаль. Я затих прижатый к покрытой пятнами клетчатой рубашке. Рубашке в крупную синюю и красную клетку. Синюю и красную. С темными подмышками. По которой ползло усталое солнце, сонно перебиравшееся по складкам. У которой был чуть надорван левый рукав. Воняющую сигарами и потом, яркую клетчатую рубашку.