– И что?
– Ничего, бля, – Леха заводится от моего спокойствия. – Там у них кусков восемь зелени, сечешь?
– Секу.
Все проходит на удивление гладко. Только денег оказывается мало, всего четыре тысячи. В отместку, беспокойный напарник скидывает штаны и, сминая бюрократию, восседает на столе бухгалтерши.
– Я в фильме видел, – поясняет он.
Я пожимаю плечами. Черт с ними с фильмами, никогда их не любил. Они – эрзац фантазии, уничтожают ее на корню. Другое, что нам пора возвращаться к своим курам, иначе заметут. В переходах пусто и темно, тележки замерли в ожидании, все сейчас на рядах, в обед, обычно, валят покупатели. Мы несемся к себе.
Раз! Хотел бы я видеть, глаза Яхьи и Магомеда, когда они обнаружили пропажу.
Два! Нас долго и нудно опрашивают, но мы держимся как партизаны. Три тонны гнилой курятины плещутся в ванне. Леха косит под слабоумного, а я молчу. В контору нас не пускают, мы там уже три недели не были. Да, живем здесь, работаем грузчиками. Опер скучающе рисует каракули в папке. Распишитесь, с моих слов записано верно.
Три! Никаких улик, Яхья требует экспертов, опера смеются. Яхья требует отпечатки с черных от грязи столов и дверных ручек, опера смеются. Яхья требует взять кал на анализ, опера смеются. Распишитесь: с моих слов записано верно. Я расписываюсь. Леха расписывается, каллиграфически выводя подпись: Самохвалов А.С. Бухгалтерша плачет и отказывается садиться за стол.
Мы курим, сплевывая пепел с сигарет. Их нельзя касаться руками.
– Леха, давай! – куры сыплются в ванну. Серое солнце из мутно-желтых окон. С рядов несутся треск и шлепки. Неужели уже шесть утра?
Я скинул ноги с кровати. Нет, шесть утра прошло пять часов назад. Солнце прорывалось сквозь занавески, я прикрыл руками глаза. Кой черт это вообще мне снится? Ведь Леха так и не стал профессиональным нищим, он умер от осетинской паленки месяц спустя. И название у нее было романтичное, это особенно врезалось в память: «Мечта». Мечта свела Леху в могилу. На похороны так никто не пришел, да и были ли они? Этого я не помнил. Яхья с Магомедом куда-то исчезли, так и не выплатив за два месяца. Бухгалтерша переехала на блошиные ряды, где встала рядом с непутевым мужем.
Треск и шлепки. Это тиа Долорес. Сегодня был один из тех дней, когда моя старушка пыталась навести порядок в саду. Все на что ее обычно хватало: открыть садовый сарайчик и пару раз взмахнуть граблями. На часах – начало двенадцатого, следовательно, шум вот-вот должен был прекратиться.
– Доброе утро, миссис Лиланд! – пока я лениво шлепал к окну, она успела устроиться в неизменном плетеном кресле с бокалом шерри и трубкой в руке. В земле торчала лопата. Ненужный поливочный шланг был полуразвернут и брошен.
– Доброе утро, мистер Шин. Вам сварить кофе? Омлет и тосты на столе, – старушка медленно выпустила дым.
– Спасибо, я сам.
Две ложки кофе с горкой и одна сахара. Турка закипала, а я стоя жевал остывший омлет и размышлял. Недельные поиски почти не дали результатов. Занимался ими я один, толстяк лежал дома в гипсе, а Рубинштейн отдувался за всех в конторе. Мне пришлось облазить «летающий цирк» полностью, переполошить весь этот термитник, беседовать с местными подонками, теми, что могли продать родную мать за пятьдесят монет. И ничего. Ничего, что можно было назвать версией. Если не считать туманной информации, которую мне удалось выудить у одного кривого неудачника. Казалось, вся армия мамы Ангелопулос состоит из таких вот убогих страдальцев. Этот напоминал вконец сторчавшегося рокера.
– Мейерс? Был такой, потом куда-то делся. Ты не из полиции? – он недоверчиво косился на мои пальцы и шрамы. Вид у меня был тот еще. Достаточный для того, чтобы кого-нибудь напугать, как пугают нищие, демонстрируя язвы. Такие дела обычно разглядывают со смесью неловкости и отвращения в глазах
– Нет, – когда я произнес это самое «нет», взгляд стал пристальным. Кого еще может интересовать мелкий уголовник? В сохлой голове моего собеседника умирали вопросы. Но здесь спрашивали только те, кто имел на это право. Он это прекрасно понимал.
– Говорят, у него была тут баба?
– Не знаю, – я вынул из кармана двадцатку. Единственный и непреложный аргумент. Он косил единственным глазом, весь его вид выдавал ничем не прикрытую жадность.
– Ты в курсе, что ему проделали дыру в чердаке? – произнес он, не отрывая взгляда от денег.
– Бывает, приятель, – безмятежно откликнулся я и прибавил еще десятку. Про подельницу Мейерса он знал мало, но близость монет заставляла говорить. Если отбросить гору выдуманных нелепостей, ведь потомственные неудачники всегда хотят показаться более ценными, чем они есть на самом деле, то дело выглядело следующим образом.