– Поехала к мужу, в Центр. Так она сказала.
– Поехали… Поехали, чего ты тупишь, чувак?
Мы опоздали. И дело было вовсе не в том, что классическая помойка мистера Мобалеку сегодня капризничала, чихала и глохла в поворотах. И не в том, что нас не хотели пускать на территорию.
– У вас нет допуска, – невозмутимо произнес прелый чемпион по кроссвордам на проходной. Он стоял у нашей колымаги с самым что ни на есть серьезным видом.
– Вот мой допуск, кретин, – проревел его величество, приблизив к носу оппонента огромный кулак, – если ты не откроешь немедленно, я открою это твоей головой. У тебя есть знакомый паталголический анатом? Нет? По тебе будут изучать анатомию, просекаешь?
Дело было вовсе не в этих досадных препятствиях. Когда я, оставив толстяка дожидаться в машине, взлетел на второй этаж, все уже окончательно вышло из-под контроля. Дверь в лабораторию Левенса была приоткрыта, а сам он сидел на стуле, положив голову на стол. Мертвее мертвого. Из носа и рта повелителя обезьян вытекла небольшая лужица крови. На полу виднелись осколки. Теперь ты окончательно и бесповоротно одинок, Ричард Левенс. Ни одного Рождества, ни одного стакана поссета. Ни одного дня далее. Все закончилось вот так вот, в один момент. Я кружился по помещению. Что я искал? Кого? Под ладонью у доктора был зажат листок бумаги.
«Позаботьтесь о Джоши». Мольба о милосердии. О снисхождении. Он умолял. Ведь дети ничего плохого не делают. Максимум на что они способны: раскидать игрушки или нашкодить. И то и другое не заслуживает строгого наказания. Все остальное: невыносимо плохое, глупое, отвратительное, тухлое, мерзкое, тошнотворное, делают взрослые. Позаботьтесь о Джоши. Где он этот маленький негодяй?
– Левенс труп, – кратко доложил я толстяку. Тот вздохнул. По асфальту к нам бежала охрана, мы сломали шлагбаум. Телефон Мастодонта звякнул, взволнованный Рубинштейн сообщил, что Конкордия Левенс арендовала небольшой самолет на частном поле неподалеку. Вылет был назначен через полчаса. Сам великий больной уже выдвинулся, но боялся не успеть. Время жгло его, но таблеток от времени в его запасах не было.
– Истерн филд, знаешь где это, Макс?
Где это я не знал. Но это было не важно. Мы неслись, пугая прохожих скрежетом и воплями рожающей коровы. Толстяк крутил пальцами как заведенный показывая дорогу, верх его кабриолета давно оторвался снесенный потоком воздуха и грохнулся на дорогу позади нас.
– В воротах не останавливайся, иначе птичка улетит, – жалея меня, он не называл ее по имени, за это я был ему благодарен. Старый мудрый грязный пес с большим сердцем. Впереди показались сетчатые ворота небольшого частного аэродрома, я прибавил газу и с грохотом и металлическим звоном вынес их. Из капота валил пар, пока мы неслись вдоль длинного ряда ангаров.
– Десятый. Десятый, вон там, ты видишь?
– Вижу, – из него выкатился белый самолетик и поехал по рулежке. Хвост его покачивался. Я нажал педаль, но вместо того чтобы прибавить скорость, динозавр толстого хлопнул глушителем и замолк. Проехав еще пару метров, он стал у кучи старых багажных тележек, где умолк навсегда.
– Быстро! – скомандовал его величество. Я выскочил из машины и, выдрав из кучи первую попавшуюся, погрузил толстяка. – Давай, Макс!
Давай, Макс! Мы мчались по гладкому бетону полосы, я толкал отчаянно визжащую тележку с восседавшим на ней мистером Мобалеку. Я был не в своем уме, но мне и в голову не пришло бросить его в машине. Самолет гудел двигателем в пятнадцати метрах от нас. Казалось, еще немного и мы его догоним. Кони открыла форточку и посмотрела на меня. Что-то было там, в темных провалах зрачков. Что-то было. Ты веришь в Деда Мороза, Макс? Полные губы улыбались. Волосы были растрепаны, она спешила.
– Стой! – заорал Мастодонт. – Стоять, девочка!
В ответ она высунула руку с «Питоном» и немного поводив, прицеливаясь, принялась в нас палить. Никогда этого не забуду. Его ствол можно было заткнуть пальцем Толстяка. Он был явно не для женской руки, отдача бросала кисть миссис Левенс назад. После пары выстрелов револьвер выпал. Самолет, вырулив на взлетную полосу, взвыл и, обдав нас мусором начал разгоняться. Пятнадцать метров, двадцать, двадцать пять. Мы не успевали. Рык моего толстого начальника утонул в реве мотора.
Не знаю почему, но мне бы хотелось, чтобы она улетела. Поднялась бы в вечернее чернильное небо и улетела бы в темноту. Слишком сложно это объяснить. Слишком. Кони вновь выглянула и посмотрела на меня. Черты лица, освещенные фонарями взлетной полосы, скрадывались плотным воздухом закрученным пропеллером. Такая гипсовая маска с провалами глаз. Ты смешной! Я и был смешным, со старой багажной тележкой и толстяком, ругавшимся, на чем свет стоит. Мы отстали от цирка, который называется жизнью. Два грустных клоуна со старой багажной тележкой. На тридцати метрах я выдохся. И тут справа мелькнула тень, Рубинштейн все же успел. Он махнул нам рукой, как летчик истребитель коллегам и дал газ своей кофемолке. Взвизгнув, Трабант, подгоняемый попутным ветром, метнулся к самолету, почти скрывшись в пыли.