Характерно, что грамота Людовика XIII Михаилу Федоровичу, с которой поехал Деэ, подписана в Сузе (Северная Италия) 22 апреля 1629 г.[163], т. е. через несколько дней после подписания там савойско-французского договора[164] и за два дня до подписания там же англо-французского мирного договора[165]. Это был момент лихорадочной, поистине титанической деятельности Ришелье. Переговоры между Данией и победительницей — Империей — подходили к концу. Ришелье уже не удавалось их больше задерживать. В мае был заключен Любекский мир. Нельзя было терять ни минуты, ибо черная туча габсбургско-католической агрессии нависла над Европой. Внутри Франции Ришелье поспешно заканчивал борьбу с гугенотами («Эдикт милости» был издан в июне 1629 г.). В сентябре 1629 г. было заключено Альтмаркское перемирие. И уже в июне 1630 г. Густав-Адольф, освободившийся от войны с Польско-Литовским государством, высадил десант на одном из островов Балтийского побережья Империи. Начался «шведский период» Тридцатилетней войны.
Но не будем преувеличивать роль Ришелье. Он сам отмечает, что Франция не могла повлиять на политику Москвы[166]. Позиция Москвы в размежевании Европы на две коалиции — габсбургскую и антигабсбургскую— определялась не интригой Ришелье, а всей предшествовавшей историей сношений Московского государства с Европой.
Историк Тридцатилетней войны, ограничивающий свое внимание Западной Европой, мог бы представить себе роль, сыгранную Москвой в истории Альтмаркского перемирия, как роль невольную, как простое совпадение во времени двух рядов событий, как счастливую случайность, использованную Ришелье. Кажется даже вероятнее, что московское правительство, принимая свое решение о прекращении состояния перемирия с Польшей, и не помышляло о тех последствиях, какие оно будет иметь для Европы.
Но, с другой стороны, здравый смысл противится такому представлению: несомненно, что даже самая близорукая внешняя политика какого-либо государства учитывает не только силу своего соседа, но и силу его возможных союзников и противников. И Москва на практике уже давно постигла элементарную политическую истину, что всякое изменение в ее отношениях, скажем, с Польско-Литовским государством затрагивает так или иначе не только ее и Речь Посполитую, но целую систему государств, сочувствующих этому изменению или, напротив, оказывающих ему противодействие. Несомненно также, что Московское государство в XVII в. стремилось знать состояние всей системы европейских государств и действительно имело о нем представление. Оно знало не только друзей и врагов Польско-Литовского государства, но даже и врагов его друзей и друзей его врагов.
Известно, что в эпоху Тридцатилетней войны Посольский приказ в Москве располагал штатом квалифицированных толмачей (переводчиков) для всех европейских языков. Менее известно, что в недрах Посольского приказа уже тогда производилась большая, кропотливая работа по собиранию информации от резидентов и всякого рода осведомителей со всех концов Европы. С отписками новгородских воевод в Москву систематически присылались обширные сводки из европейской прессы и информации[167]. Русские послы тоже слали из-за границы, например из Швеции, подборки из газет и других источников. Все это, по-видимому, суммировалось в Посольском приказе, как видно по сохранившемуся столбцу за 1632 г. («Переводы из европейских ведомостей и всяких других вестей, в Москву писанных»). Но даже и не заглядывая в архив Посольского приказа, первый историк, занимавшийся вопросом о роли России в истории Тридцатилетней войны, Г. В. Форстен справедливо констатировал: «Напрасно думают, что в Москве ничего не знали о событиях западноевропейских; напротив, там внимательно следили за великой религиозно-политической борьбой, занимавшей Европу целых 30 лет»[168].
164
В ходе войны за Мантуанское наследство, во время которой Савойский герцог первоначально выступал на стороне противников Франции (