Большой интерес представляет вопрос, почему руководитель шведской внешней политики канцлер Аксель Оксеншерна, едва получив русский ответ, поспешно снарядил в Москву новое посольство — Рубцова и Бацгарта? По-видимому, он решил проверить, не объясняется ли отказ Москвы тем, что первое посольство предложило Москве не шведско-русский союз против Польско-Литовского государства, а такой союз, при котором Россия должна взять на себя Речь Посполитую, а Швеция займется главным организатором агрессии — Империей. Не пойдет ли дело лучше, если обещать Москве просто совместное наступление на Польско-Литовское государство? В самом деле, в грамотах Густав а-Адольф а от 5 августа 1626 г. и в речах послов на этот раз ничего не говорилось об общеевропейских проблемах, о габсбургско-католической угрозе, о помощи императора полякам. Густав-Адольф только сообщает о своих успехах в войне с Польско-Литовским государством и на этом фоне делает предложение: «И если в. ц. в. захочет поотомстить ту великую неправду, что польские люди земле подданным в. ц. в. учинили, в. ц. в-ву никогда не суметь избрать лучшего времени, чем ныне, потому что татары вошли в польскую землю, с одной стороны, а мы — с другой стороны, и чаем, что и с третьей стороны иной некоторый великий государь тотчас войдет в литовскую землю воевать»[205]. Посол Бенгарт говорил боярам, что в интересах самого Московского государства немедленно выступить против Польши, пока она не заключила мира со Швецией[206].
Оправдались ли шведские предположения, что такая постановка вопроса изменит позицию Москвы? Отнюдь нет. Послам сказали, что царю ведомо и недружелюбие поляков и то обстоятельство, что там ныне «война со всех сторон», так что если бы только царь захотел, он мог бы сейчас отомстить полякам за всю прежнюю недружбу, но все же он «войны на них не посылает», хотя очень рад победам Густава-Адольфа «над общим их недругом — польским королем» и был бы рад, если бы Густаву-Адольфу удалось «польского короля до конца победить и землями его завладеть»[207].
Итак, Москва воздерживалась в 1626 г. от войны с Польско-Литовским государством не потому, что ей чужда была коалиционная точка зрения. Напротив, в Москве отчетливо понимали, что бороться придется не «один на один» и не «вдвоем на одного», а «стенка на стенку». Ясное представление о существовании коалиции польско-имперско-испанской само влекло за собой мысль о необходимости противопоставить ей другую коалицию, другую «стенку», и каждому взяться за одного из противников по силам. Но слабость внешнеполитического положения Московского государства в 1626 г. состояла именно в том, что у него не было коалиции; единственным союзником оказались бы шведы — его враги, в конце концов не многим меньшие, чем польские паны, ибо шведы только что отняли у Московского государства Балтийское побережье, необходимое ему, как воздух. У Московского государства не было бы причин вообще испытывать больше расположения к шведам, чем к полякам, если бы польский король, поддерживаемый Габсбургами, не проявлял по-прежнему агрессивности в виде претензий на новые русские земли и на русский престол, тогда как шведский король по Столбовскому миру торжественно признал себя вполне удовлетворенным своими захватами и больше ни на что не претендовал. Но где были гарантии, что все это не окажется пустыми словами, так же как и антигабсбургские декларации Густава-Адольфа, т. е. что Швеция не повернет оружия именно против Московского государства, когда последнее достаточно увязнет в войне с Польшей? Гарантией могла бы служить только более обширная коалиция. Оставаясь же на антигабсбургской стезе с глазу на глаз с одной Швецией, Московское государство никогда не решилось бы на открытое выступление. Это отлично понимала между прочим польская дипломатия, и именно поэтому Сигизмунд III, воюя со Швецией, не проявлял большого беспокойства по поводу позиции Москвы вплоть до июля 1629 г.
Вот почему задачей Филарета Никитича с 1626 г. и было активно искать новых членов коалиции. Со Швецией поддерживалась самая тесная связь, даже военная, поскольку это было возможно в обход русско-польского договора о перемирии. Например, в 1627 г. во Франции было получено тайное донесение — из Польши, что под командованием Густава-Адольфа в Ливонии против поляков сражаются вместе со шведами и «московиты»[208], попавшие сюда, несомненно, не без ведома московского правительства. Но все же главное внимание было обращено на поиски других союзников. И именно с 1626 г. одно обстоятельство дало в руки Московского государства реальную возможность начать эту активную политику альянсов: с 1626 г. на западноевропейском рынке началась новая волна «революции цен», а именно головокружительное повышение хлебных цен[209], тогда как в Московском государстве в течение XVII в. хлебные цены хотя и сильно колебались, но оставались низкими и в общем даже понижались[210].
209
См., например,
210
См.