Разница в уровне цен, достигшая к 1628 г. пропорции 1:10 и затем доходившая до пропорции 1:20 и выше, образовывала дополнительный финансовый потенциал, а вместе с тем и политический потенциал на стороне Московского государства, где хлебный экспорт был царской монополией, а также на стороне тех государств, которым оно как союзникам предоставляло свой хлеб[211]. Дело именно не столько в потребительском значении этого хлеба, ибо в абсолютных цифрах его вывозили не так уж много, и русское сельское хозяйство в XVII в. совсем не было подготовлено для роли житницы Европы, — сколько в денежном выражении этой разницы цен. Предоставляя союзникам дешевый хлеб, Московское государство тем самым оказывало им, в сущности, денежную помощь. А денежные субсидии в ту эпоху расцвета военного наемничества, когда имеющий деньги мог нанять неограниченное количество интернационального сброда, были равносильны военной помощи. Таким образом, с 1626–1628 гг. перед Московским государством открылись особенно широкие возможности активной внешней политики.
Что касается Франции, то на возможность сближения с ной в Москве, видимо, не рассчитывали ввиду безрезультатности посольства 1615 г. В отношении Англии, напротив, предпринимались активные попытки сближения. Однако главное внимание Москвы в 1627–1628 гг. привлекала Дания как единственная страна, которая в это время не косвенно, а прямо, не на словах, а на деле воевала с Империей. При этом она воевала в основном на те субсидии, которые предоставляли ей Англия, Голландия, Франция. Московское государство охотно использовало ту же форму сближения, предоставляя Дании значительное количество хлеба не по отпускной цене, по которой царская казна монопольно продавала хлеб за границу, а по крайне низкой себестоимости[212]. Естественно, что Любекский мир Дании с Империей вызвал в Москве негодование. Датскому послу, явившемуся в Москву в июне 1631 г. с предложением союзного договора, было сказано, что союз (а вместе с тем и дальнейший доступ к русскому хлебу) был бы возможен только в том случае, если бы датский король Христиан IV захотел быть в дружбе не только с русским царем, но и с «другом царским — шведским королем Густавом-Адольфом» (уже воевавшим тогда с Империей), иначе говоря, если бы он снова объявил себя врагом Империи. Дело кончилось разрывом переговоров и «оскорблением великим» датскому послу[213].
Кроме датчан особое внимание Москвы привлекали голландцы, так как и они тоже находились фактически в войне с Габсбургами, хотя только в лице Испании. Голландцам, кроме хлеба, было предоставлено (частично бесплатно) основное «стратегическое сырье» той эпохи — селитра[214].
Однако, если мы хотим точно проследить, как и когда Московское государство почувствовало под ногами серьезную коалиционную почву, приведшую его к решению порвать Деулинское перемирие, мы должны смотреть не столько на эти его поиски союзников в Западной Европе, которые к интересующему нас моменту, к началу 1629 г., не дали еще явных дипломатических результатов, сколько в совсем другом направлении: на развитие русско-турецких отношений[215].
Не имея возможности осветить здесь подробно эту тему, укажем только, что как раз в 1627 г. в политике султана Мурада IV наметился поворот к тому же антиимперскому и антипольскому курсу, который был прерван в 1622 г. убийством Османа II. И тот же турецкий посол, грек Фома Кантакузин, который в 1621 г. склонял Москву к коалиции, привез и в 1627 г. аналогичные предложения. Они были приняты в Москве с радостью. В Турцию были отправлены послы Яковлев и Евдокимов для оформления русско-турецкого союза. С ними же были посланы грамоты от Михаила Федоровича к трансильванскому государю Бетлену Габору (доставленные ему из Константинополя братом упомянутого Кантакузина) с предложением дипломатических сношений и политического союза. В Москве было известно о тесных родственных и политических связях Бетлена Габора с Густавом-Адольфом. Иначе говоря, к 1628 г. в связи с новым западным курсом Турции в Москве зародилась идея образования восточноевропейской коалиции в составе Трансильвании, Турции, Московии и Швеции (при союзнических отношениях с Данией, Голландией, Англией) против польско-габсбургской коалиции. Москва энергично принялась за осуществление этого проекта и взяла на себя определенные обязательства. Весть о них, дойдя до Ришелье, послужила, как мы знаем, толчком к его трем посольствам в Восточную Европу (Шарнасе, Деэ и Талейрана), мало того, к отраженному проявлению в его сознании того же самого плана восточноевропейской коалиции.
211
Много ценных данных в кн.:
213
215
См.