На первый взгляд кажется, что это не совсем так. Шведский историк Нильс Анлунд, автор биографии Густава-Адольфа, справедливо указывая, что для Густава-Адольфа «главным врагом» всегда оставался Сигизмунд III, что поэтому он, видя в России «веский политический фактор», старался побудить русского царя к совместному наступлению на Речь Посполитую, что именно из-за ориентации московской политики на разрыв с Польшей русско-шведские отношения «становились все более дружественными и в конце концов достигли заметной теплоты», — тем не менее находит нужным оговориться: «Однако эти планы занимали в энергичной, решительной политике Густава-Адольфа относительно незначительное место — они несколько напоминают его прощупывание возможности совместных действий с татарами и турками в том же направлении, ибо и с ними он также нередко был связан»[321].
Вейле держится той же точки зрения. Он ставит в один ряд все действия Густава-Адольфа, направленные на предохранение Швеции от польской опасности на время войны с германским императором: и его тайные антипольские переговоры 1628–1630 гг. с государем Трансильвании Бетленом Габором через специального посла Пауля Страссбурга и различных гонцов; и его интриги в 1630 г. в Константинополе через того же Страссбурга, голландского посла Корнелия Хага и других лиц в целях устрашения Польши шведско-турецким союзом; и его обмен посольствами с крымским ханом в 1629–1632 гг. с тем, чтобы направить крымских татар или против германского императора или против польского короля; и его попытки в 1630–1631 гг. оторвать запорожских казаков от Речи Посполитой, поднять их на польского короля-католика; и, наконец, его оживленные антипольские сношения с Россией[322]. К этим планам создания внешней угрозы Польско-Литовскому государству Вейле присовокупляет также проект Густава-Адольфа парализовать способность Речи Посполитой к внешней активности путем разжигания в ней внутренней религиозно-политической борьбы. Но (можно ли в самом деле считать все эти планы равноценными? Нет, потому что осуществился только один из них — русско-польская война. Все прочее осталось только «прощупыванием». Трансильвания не выступила против Польши; Турция, поглощенная борьбой с Персией, не смогла грозить Польше, даже заключила с ней в 1631 г. мир и только в 1633–1634 гг. произвела незначительные диверсии; крымские татары так и не напали ни на императора, ни на Речь Посполитую, наоборот, выступили в союзе с ней против России; запорожские казаки не реагировали на шведские призывы; религиозно-политическая борьба в Польско-Литовском государстве не только не разгорелась, а, напротив, совсем затихла к моменту избрания (в 1632 г.) Владислава IV польским королем. Поэтому, если мы хотим изучать не неудавшиеся замыслы, а исторические реальности, не субъективные планы государственных деятелей, а объективные отношения между народами, мы должны на первый план выдвинуть именно значение русско-польской Смоленской войны 1632–1634 гг. для истории шведского похода в Германию.
Когда Густав-Адольф весной 1630 г. принял, наконец, решение начать вторжение в Германию, он уже знал о смерти (в ноябре 1629 г.) своего шурина Бетлена Габора и тем самым о крушении всего дипломатического здания, с таким трудом и искусством возведенного там Паулем Страссбургом[323]. В Константинополе ему было обеспечено при дворе султана Мурада IV содействие великого везира, а также константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, однако прямых обещаний военного выступления Турции против Польши он не имел; посол от крымского хана Халбердей, прибывший через Москву в Стокгольм в октябре 1629 г., хотя и привез согласие хана на договор о взаимной помощи против германского императора и польского короля, также ничего определенного не обещал[324].
Но Густав-Адольф имел весной 1630 г. официальное подтверждение обещания царя Михаила Федоровича вскоре начать войну с Речью Посполитой[325]. Это известие в начале апреля привез в Стокгольм из Москвы шведский посол Антон Мониер; его инструкция предписывала ему говорить перед царем о совместном нападении на католиков: России — на Польско-Литовское государство, Швеции — на императора, — в противном случае или император поможет полякам или поляки «тайным образом» помогут императору, так что Швеция и Россия волей-неволей нуждаются друг в друге; Мониер получил, по словам Вейле, «ответ, совершенно совпадающий со взглядами Густава-Адольфа»[326]. В серьезности решения Москвы воевать с Речью Посполитой Густав-Адольф удостоверился, по-видимому, не только дипломатическим путем. Еще в конце 1629 г. он отправил в Россию А. Лесли, с военно-информационной миссией[327]. Прибыв в Москву 22 января 1630 г. (на две недели раньше посла Мониера), Лесли поступил на службу к царю, ознакомился с состоянием русской армии и военными планами, внес первые предложения о реорганизации русских полков по шведскому образцу[328] и, как можно предполагать, уже в марте вернулся на время к Густаву-Адольфу.
321
323
Донесения Страссбурга и другого тайного шведского уполномоченного, Фаренсбаха, по подлинникам стокгольмского архива опубликованы как приложение к книге венгерского историка:
324
ЦГАДА, Дела шведские, 1629 г., стб. 4 (проезд крымского посольства в Швецию); 1630 г., стб. 4 (проезд посольства из Швеции через Москву в мае).
325
Обещание было дано еще весной 1629 г. (см. выше, с. 197–198), но в феврале 4630 г. в Москве посол Мониер говорил, что Густав-Адольф до настоящего момента «не мог сведать», действительно ли царь «себе в мысли взял» необходимость этой войны, в то время как польский король уже приготовляется. Ответ гласил, что «в мысль себе то царское величество взял крепко» и готовится [«промышляет»] немедля отомстить «польскому королю и всей Посполитой Речи» их обиды и разрушить их злой план, не дожидаясь истечения срока Деулинского перемирия, поскольку «на чем учинено перемирие, того всего польский король вцеле не сдержал» (ЦГАДА, Дела шведские, 1630 г., стб. 2, лл. 129, 203, 174–175, 243–244).
326
327
Миссия Лесли была подготовлена переводом в 1629 г. из шведской армии в русскую ряда офицеров; русское правительство само не принимало их, если они не имели направлений от шведского правительства. Среди них в июне приехал племянник Лесли Яков Виммес, сообщивший, что дядя его скоро прибудет, как только вернется из посольства в Англию (ЦГАДА, Дела шведские, 1629 г., стб. 1, лл. 266, 397 и др.). Все это дело началось с того, что Лесли вручил в Стокгольме русскому купцу Глазкову письмо на имя Михаила Федоровича с просьбой выхлопотать ему у Густава-Адольфа отпуск на русскую службу; царская грамота Густаву-Адольфу была послана, и только тогда последний снабдил Лесли лестными рекомендательными письмами и отправил в Россию. Полковник Лесли прибыл в сопровождении (кроме шести слуг) целого штаба; двух капитанов, трех поручиков, прапорщика, писаря и «пушечного мастера», т. е. артиллериста-инженера Юлия Коета, энергично принявшегося за организацию пушечного производства в России. Царь принял Лесли, как только он прибыл в Москву, и щедро одарил его (см.
328
В июне — июле 1630 г. уже шел набор в первые два русских полка иноземного строя, отданные в обучение сподвижникам Лесли (см.