Так или иначе, в марте — начале апреля 1630 г. Густав-Адольф знал, что Москва будет воевать с Польшей. Это сразу прояснило его политические горизонты. Заключая Альтмаркское перемирие с Польшей в сентябре 1629 г., когда он не был еще вполне уверен в позиции России, он сам согласился на включение в договор особого 20-го параграфа, предусматривавшего начало мирных переговоров между Швецией и Польско-Литовским государством во время перемирия при посредничестве бранденбургского курфюрста; иначе говоря, он допускал мысль, что для того, чтобы воевать с императором в Германии, ему, может быть, придется согласиться на любой мир с Сигизмундом III, даже признав права последнего на шведскую корону или вернув ему оккупированные шведами Лифляндию и Пруссию. Мирные переговоры вот-вот уже должны были начаться в Данциге. Но 8 апреля Густав-Адольф вдруг пишет записку канцлеру Оксеншерне, что не видит никакой надобности в переговорах с Речью Посполитой, даже если бы польский король отказался от претензий на шведский престол. С этого времени он считал мысль о мире с Польшей вредной; война с императором была решена и одновременно было дано указание оставить 20-й параграф мертвой буквой[329]. Ведь Польско-Литовское государство, скованное Москвой, не сможет ударить в тыл шведам. Да и Москва, хотя и имеющая мирный договор со Швецией, на всякий случай будет связана этой польской войной[330].
Густав-Адольф был настолько уверен в русско-польской войне, что вскоре после отъезда крымского посольства из Швеции, в мае, направил в Крымское ханство своего посла, Боньямина Барона, с характерным заданием: добиваться уже не выступления татар против Польши (раз этот противник парализован), а диверсии через Трансильванию против императора. Другое дело, что этот план оказался и нереальным, ибо Трансильвания отказалась пропустить татарское войско[331], и ошибочным, ибо татары вскоре обратили свое оружие против России. Здесь он нам интересен как симптом уверенности Густава-Адольфа в русско-польской войне, когда делались последние приготовления к вторжению в Германию.
Перед отплытием из Швеции Густав-Адольф послал также в Москву своего доверенного человека — Иоганна Мёллера. Ему было поручено передать дипломатическое послание царю и организовать вывоз русской субсидии, в виде хлеба, из Архангельска. Это был на самом деле крупный военный специалист: впоследствии, став постоянным шведским резидентом в Москве, он добился разрешения наблюдать за учениями русского войска, открыто взял на себя функции военного инструктора по вопросам саперного вооружения и фортификации («как делал его королевское величество в немецких землях») и т. д.[332] Но, прибыв в Новгород в начале июня 1630 г. в качестве простого дипломата, Мёллер потерпел неудачу. В царской грамоте к новгородскому воеводе было указано, чтобы пропустить его «с бережением» в Архангельск через Вологду только в том случае, если он приехал для хлебной закупки. В Москву же его Вежливо отказались пустить под вымышленным предлогом «морового поветрия» в Швеции. Мёллер поэтому из Новгорода отправил дипломатическое послание Густава-Адольфа обратно в Швецию, а сам поехал в Архангельск и только в октябре попал в Москву[333]. Этот афронт объясняется тем, что в начале июня 1630 г. московское правительство еще не имело ожидавшегося ответа от Турции о совместном выступлении против Польши. Пока коалиция не оформилась, Москва предпочитала не связывать себя дальнейшими обязательствами перед Швецией и хотела ограничиться «скрытой войной»[334]. Однако благоприятный турецкий ответ прибыл в июне же; в октябре стали готовить «большое посольство» к Густаву-Адольфу. Поэтому, когда Мёллер приехал в Москву, он был окружен подчеркнутой заботой, и правительство с поразительным вниманием старалось удовлетворить все выдвинутые им пожелания и просьбы, даже частные[335].
329
330
«Прежде чем уехать в Германию, Густав-Адольф предписал остающимся дома, чтобы они стремление к дружбе с соседом на востоке [Москвой] сочетали с бдительностью, простирающейся даже до известной военной готовности» (Sveriges krig 1611–1632, d. V, s. 229).
331
Вениамин Барон 11 февраля 1631 г. выехал из Москвы в Крым и только 14 февраля 1632 г. проехал обратно через Москву в Швецию в сопровождении нового крымского посла, Муралея Улана, который должен был объяснить Густаву-Адольфу, что воевать с императором крымский хан не может, а, когда у Швеции будет война с Речью Посполитой, охотно пошлет свое войско на польского короля. На обратном пути в 1633 г. татарское посольство было арестовано Московским государством, находившимся уже в войне с Крымом, и только через несколько месяцев отпущено по ходатайству Швеции (ей. ЦГАДА, Дела шведские, 1630 г., стб. 5; 1632 г., стб. 3; 1633 г., стб. 9 и 10). Не найдя Густава-Адольфа в Швеции, Муралей Улан с товарищами поехали в Германию. По данным стокгольмского архива, они уже не застали его в живых и вернулись, не получив королевской аудиенции (
334
В марте 1629 г. впервые шведским послам Мониеру и Бенгарту в Москве было обещано вступление России в войну с Польшей (ЦГАДА, Дела шведские, 1629 г., стб. 2, лл. 275, 319, 354). Следующий раз определенный срок начала военных действий был зафиксирован в переговорах со Швецией только в начале 1631 г.