Александр Лесли получил также дипломатические послания Михаила Федоровича к английскому королю Карлу I, к датскому королю Христиану IV, к голландскому штатгальтеру Фридриху-Генриху Оранскому и нидерландским Генеральным штатам. Во всех этих посланиях, как и к Густаву-Адольфу, фигурирует, после изложения «неправд» Сигизмунда III, одна и та же формула, очень важная для понимания международной концепции московского правительства: «Да и то нам ведомо, что королевич Владислав хочет доступать нашего Московского государства и разорить государство и веру нашу христианскую, а свою еретическую папежскую проклятую веру ввести и утвердить, по умышлению папы римского и по совету цесареву и короля испанского и короля литовского [т. е. Сигизмунда]. И мы, великий государь, видя их такие многие неправды, до перемирных лет польскому королю [Сигизмунду] и панам-раде терпеть не хотим». Как видим, война против Польско-Литовского государства публично трактовалась Московским государством перед лицом Европы как косвенная война и против всего габсбургско-католического лагеря. Сообщая всем указанным государям о своем намерении начать военные действия весною 1631 г., Михаил Федорович просил у них помощи в найме солдат и закупке оружия[369]. Таким образом, это было гласным и формальным объявлением войны Речи Посполитой.
Но, как ни спешили послы и Лесли, они встретились в пути до Швеции и из Швеции в Германию с задержками. Прошло целых четыре месяца, прежде чем они смогли доставить Густаву-Адольфу это драгоценное известие.
Тем временем тревога Густава-Адольфа возрастала. Правда, в январе 1631 г. он имел наконец союзный договор с Францией, подписанный в Бервальде. Но двигаться в глубь Германии он по-прежнему не мог: прибывали известия о польских военных приготовлениях, которые могли быть использованы против Швеции даже и без формального нарушения Польско-Литовским государством Альтмаркского перемирия. Так, например, 8 января 1631 г. рижский бургграф Ульрих донес, что «император пытался получить возможность вербовки армии в Польше, которая должна ударить в тыл шведам в Германии»[370]. Действительно, в 1631 г. вся Европа знала, что Сигизмунд в соответствии с договором о взаимопомощи, заключенным еще в 1621 г. с императором Фердинандом II, предоставил ему свободу вербовки и формирования войск на территории Речи Посполитой, отклонив, однако, его требование о немедленном военном союзе против Швеции[371].
Но у Густава-Адольфа был уже заготовлен противовес всем; этим угрозам. Выше мы упомянули о его тайном поручении, данном Мониеру в ноябре 1630 г.[372] То была вторая половина проекта, предложенного Русселем Густаву-Адольфу, с целью ускорить вступление России в войну с Польшей. Миссия самого Русселя должна была послужить кнутом, миссия Мониера — пряником. Только из-за медлительности Мониера и стремительности Русселя обе части единого плана разошлись во времени: Мониер попал в Москву лишь 15 мая 1631 г., через три с половиной месяца после того, как русское посольство уехало к Густаву-Адольфу.
Мониер — крупный шведский военный; когда впоследствии московское правительство предложило ему взять командование полком, он отказался, сославшись на полученное назначение в шведской армии[373]. Его миссия также носила чисто военный и в высшей степени секретный характер[374]. Она служила как бы следующим шагом в развитии миссии Лесли[375]. Мониер, согласно инструкции, от имени Густава-Адольфа должен был предложить царю и патриарху нечто очень похожее на то, чего они через Русселя как раз хотели добиться ют Густава-Адольфа, — военное вторжение в Польшу с запада одновременно с русским вторжением с востока, — но только с существенной поправкой: армия для этого вторжения будет нанята хотя и в Германии (на территориях, подвластных или союзных Швеции) и даже под личным руководством Густава-Адольфа, но на русские деньги[376].
Полный текст докладной записки, поданной Мониером царю, не сохранился, однако ее содержание частично воспроизведено в позднейшей переписке, и мы можем составить себе о нем представление. Сначала Мониер от имени Густава-Адольфа пылко благодарил царя («дружно бил челом») за «великую дружбу», выразившуюся в разрешении уже несколько лет закупать в России «доброе число ржи». «Высоко почитая» эту помощь и прося о ее продолжении, Густав-Адольф «в печали пребывал, как бы ему против того воздати», и, наконец, нашел способ: подобно тому, как Михаил Федорович этим разрешением помог ему против императора, он решил «в вашем зачатом деле против польского [короля] думою и делом помогать». Учитывая, «что король польский римскому цесарю во всем радеет и ищет ему добра чинить: не только ему полковников перепустил [отпустил служить], но и позволил цесарю в своей земле людей нанимать», — Густав-Адольф полагает, что он в той же мере не нарушит польско-шведского перемирия, если поступит как польский король и русскому царю «таким же способом свою добрую подвижность [поддержку] окажет». «Доброе годно вашему ц. в-ву видную армаду [войско] в [той] немецкой земле учинить, которую его к. в-во взял и одолел, и с той стороны в польскую землю удариться»[377]. При этом царю конкретно рекомендовалось нанять 10 тыс. пехоты и 3 тыс. конных, формированием и военными действиями которых Густав-Адольф брался лично руководить[378]. Но зато он просил не заключать сепаратного русско-польского мира[379].
369
ЦГАДА, Дела шведские, 1630 г., стб. 10, лл. 51–69 (грамота к Христиану IV), 70–85 (грамота к Карлу I), 86–97 (грамота к Фридриху-Генриху Оранскому), 98–111 (грамота к Нидерландским штатам). Все грамоты, как и к Густаву-Адольфу, датированы 29 Января 1631 г.
371
Описывая положение Швеции весной 1631 г., Бург Сообщает: «Польский Король, связанный договором со шведским королем и не имей возможности ничего предоставить императору, не пожелал выступить, но все-таки позволил императору навербовать в свеем королевстве сколько угодно войск» (De belle suecico, 1633, р. 134).
372
Ср. протокол шведского Государственного совета от 26 января 1631 г. об отправке Мониера в Москву (Svenska riksradets protokoll (Handlingar rorande Sveriges historia, 3 serien), d. II, 1880, s. 53).
374
Приехав в Москву, Мониер сообщил приставам, что, кроме явных дел, «есть с ним речь к государю тайная»; поэтому ему предложено было на публичном приеме у царя ничего но говорить, а прислать свою речь в письменном и запечатанном виде. Тайно был ему вручен и царский ответ, не известный никому даже в Посольском приказе, кроме самого думного дьяка (Ф. Ф. Лихачева), у которого «в тайном посольском столпу», не дошедшем до нас, был подклеен текст этого ответа (см. ЦГАДА, Дела шведские, 1631 г., стб. 7, лл. 140, 189). Отметим, что какие-то неведомые нам силы пытались и сумели проникнуть в тайну этого ответа: лл. 269–282 указанного столбца повествуют о том, что по выезде из Москвы, в Химках, возок того члена посольства Мониера, который вез документы, был ограблен, а через несколько дней все документы, запечатанные и завернутые в «попону», были подброшены на дорого и доставлены нашедшим их крестьянином в Москву в Посольский приказ; специальный гонец повез их вдогонку за Мониером.
375
Мониер не застал Лесли в Москве, но, покидая Москву 7 июня, он заехал будто бы «выпить» к тестю Лесли, Унзингу, проживавшему в Химках (очевидно, вместе с дочерью — женой Лесли). Именно по выезде оттуда и был ограблен отставший возок. Не соблазнил ли Мониер чьего-либо любопытства Как раз в Доме Лесли, демонстрируя тайный царский ответ?
376
Изложение инструкции, данной Мониеру, см.: