Такое поведение Беньямина Барона полностью противоречило представлениям московского правительства, в частности Филарета Никитича, о союзнических отношениях. Беньямина Барона вместе с крымским посольством решено было пропустить, но одновременно направить жалобу на него Густаву-Адольфу и требование информировать о содержании его переговоров в Крыму. Соответствующая грамота от имени Михаила Федоровича к Густаву-Адольфу, подписанная 3 марта 1632 г., была вручена Мёллеру для отправки королю[490].
Воспользовавшись поводом, того же числа, 3 марта 1632 г., написал грамоту к шведскому королю и лично патриарх Филарет Никитич — явление, небывалое до того в русской дипломатической практике[491]. Эта грамота — как бы патриаршее благословение дружбе и союзу между двумя государями — России и Швеции. Филарет Никитич желает Густаву-Адольфу здоровья и благополучия «и чтоб меж вас, великих государей, дружба и любовь множилась, а тому радуюсь, что тебе бог подаровал победу и одоленье [зачеркнуто: на недругов твоих] на общих недругов ваших, да и в предбудущие годы вам обще [сообща] стоять на недругов ваших, сколько вам всемогущий бог помощи подаст». Далее следует жалоба на поведение Б. Барона, сопровождаемая такой концепцией норм союзных отношений: «ты, к. в-во, друг сына нашего великого государя е. ц. в-ва, ни в каких делах не таишься, а сын наш великий государь е. ц. в. тебе не таится и на общего недруга, на польского короля, советник с тобою заодин». Заканчивается грамота изъявлением любви ныне и впредь[492].
Эта грамота вместе с царской была отправлена (либо Мёллером, либо помимо него) к Густаву-Адольфу прямо в Германию с гонцом — русским переводчиком по имени Лева Менин (Lewa Menin). Ему, очевидно, и удалось прорвать блокаду, которой канцлер Оксеншерна отгородил своего короля от России; Густав-Адольф в конце июня 1632 г. поручил ему передать в Москве и устную информацию о содержании переговоров Б. Барона в Крыму и письменные ответы царю и патриарху как на эти грамоты, так и на грамоту от 19 января 1632 г.[493], ответа на которую особенно ждали в Москве.
В данной связи мы принуждены оставить в стороне еще одну важную сферу дипломатической деятельности, где интересы Московского государства и Швеции сплетались и где проверялась прочность и искренность их союза, единство и согласованность планов: это — их сношения с Турцией[494]. Здесь мы ограничимся оговоркой, что при всем значении, которое русское правительство придавало участию Турции в предстоящей войне с Речью Посполитой, при всех усилиях включить Турцию в коалицию с Московским государством и Швецией и обеспечить вторжение турецкой армии в пределы Речи Посполитой с юга одновременно с ударом русской армии с востока и шведской армии (точнее, шведско-русской) с запада, ход событий показал, что эта часть плана все же не сыграла решающей роли в русской политике: Смоленскую войну Московское государство начало, несмотря на отсутствие турецкого вторжения, и прервало ее в 1634 г., несмотря на выступление большой турецкой армии против Речи Посполитой. Но все это требует детального анализа. Здесь достаточно сказать, что через посредство Русселя[495] и другие каналы русское и шведское правительства в некоторой мере осведомляли друг друга о своих демаршах в Константинополе[496].
Наибольшей проверкой твердости взятого русским правительством курса на союз со Швецией послужили, конечно, его отношения с Речью Посполитой за время этого ожидания.
Хотя глубокие территориальные противоречия были налицо у Московского государства и со Швецией, и с Речью Посполитой (особенно после польско-шведской интервенции начала XVII в.), главной его внешнеполитической задачей в то время было воссоединение с основными русскими землями отторгнутых от них западных русских земель, Украины и Белоруссии. Лишь после того, как эта задача, хотя бы и неполно, была выполнена (в царствование Алексея Михайловича), Русское государство обратилось (при Петре I) к борьбе за возвращение Прибалтики. Объективное историческое положение делало в то время невозможным какие бы то ни было мирные добрососедские отношения с Речью Посполитой, многонациональным государством, державшимся ца угнетении польскими феодалами русских, украинцев и белорусов, и, следовательно, требовало до достижения указанной цели отстранения на задний план противоречий со Швецией и тесного союза с ней. Филарет Никитич твердо проводил этот внешнеполитический курс. Со стороны Речи Посполитой делались многочисленные активные попытки расколоть русско-шведский союз. Делались попытки сближения то со Швецией, то с Московским государством. Еще в начале апреля 1631 г. в Москву был допущен с неизвестной нам миссией «литовский гонец» Адам Орлик[497]. Но уже после получения военных предложений Густава-Адольфа и их принятия (апрель — май 1631 г.) все попытки дипломатических сношений со стороны Речи Посполитой самым решительным образом отклонялись Москвой.
490
ЦГАДА, Дела шведские, 1632 г., стб. 3, лл. 104–113. Еще раньше, 29 февраля, Мёллер написал о конфликте с Б. Бароном канцлеру Оксеншерне и, видимо, Шютте, который доносил об этом королю 21 марта 1632 г. (
491
Это отмечено особой пометой Посольского приказа на черновике: «А до сей грамоты от великого государя святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всея Руси к свейскому королю николи ни о каких делах ни с кем не писывано» (ЦГАДА, Дела шведские, 1632 г., стб. 3, л. 126).
494
О миссии шведского посла Пауля Страссбурга в Турции и Трансильвании см.: Monumenta Hungariae Historica, ser. 1, t. XXI. Budapest, 1873;
495
Жак Руссель был тесно связан с Паулем Страссбургом со времени их знакомства при дворе Бетлена Габора. В ноябре 1630 г. в Эльбинге состоялась встреча Акселя Оксеншерны, Жака Русселя и Пауля Страссбурга перед отъездом последнего в Константинополь (
496
Например, в грамоте от имени Михаила Федоровича к Густаву-Адольфу от 20 июня 1632 г. сообщалось о посольстве Прончищева и Бормосова в Турцию (ЦГАДА, Дела шведские, 1632 г., стб. 4, лл. 2–3).