Так Виттих подводит читателя к выводу, что Магдебург в критическую минуту штурма его имперцами был сознательно уничтожен по плану и приказу Фалькенберга, выполнившего волю командования не сдаваться противнику и утилизировавшего религиозный фанатизм и социальный раскол среди магдебуржцев. Вслед за Ранке[631] Виттих пространно развивает сравнение судьбы Магдебурга в 1631 г. с судьбой Москвы в 1812 г., Фалькенберга с Ростопчиным[632].
Порочность концепции Виттиха состоит в том, что для него магдебургская масса, толпа — это лишь орудие, инструмент, средство в руках героически-волевого Фалькенберга, погибшего, защищая город, но и погубившего его вместе с собой; связующее звено между «личностью» и «толпой» — это в данном случае фанатичные проповедники из рядов духовенства и радикальные «демагоги» из рядов бюргерства. Но эту пирамиду, поставленную на вершину, не представляет труда перевернуть, опираясь на данные самого же Виттиха.
Несомненно, что, когда началась осада Магдебурга имперской армией, внешняя опасность не сплотила население Магдебурга, а, напротив, как свидетельствуют источники, привела к крайнему ожесточению борьбы классов. Бюргерство, разумеется, сначала очень надеялось на скорое прибытие Густава-Адольфа, ибо вступление имперцев означало угрозу не только их вере, но и их имуществу, тогда как шведская армия вела себя безупречно. Но та же надежда на пришествие Густава-Адольфа была и у низов. И чем далее его появление откладывалось, тем все более и более накалялись страсти плебейства, укреплялась его надежда на скорое пришествие «посланца бога», который поможет отстоять истинную веру не только от католиков, но и от внутренних врагов. Перед лицом активизации плебейства, все более принимавшего сторону шведов, бюргерство, естественно, все более склонялось к мысли о соглашении с имперцами, которые навели бы «порядок» в городе, а плебейство в связи с этим все ожесточеннее нападало на бюргерство. Городская беднота шла за такими лозунгами, как «лучше отдать свое тело и жизнь, кровь и добро, чем пойти на соглашение», она была почти экстатически предана далекому шведскому королю. Слухи о приближении Густава-Адольфа разжигали классовую борьбу, потому что бюргерство теперь опасалось, что это может привести к победе «черни», и тем активнее стремилось к капитуляции.
Что касается Густава-Адольфа, то он, разумеется, знал об обстановке, сложившейся в Магдебурге. Сам Фалькенберг в своих письмах к нему настойчиво выражал недоверие к подавляющему большинству магдебургских бюргеров, указывая на склонность бюргерства к сделке с имперцами[633]. Если бы Густав-Адольф подошел к Магдебургу в этот момент и освободил его от мучительной осады, он волей-неволей оказался бы союзником не бюргерства, как он хотел бы, а весьма непривлекательной для него «черни». Вот почему, — может быть, и помимо его сознания — препятствия к походу на Магдебург становились в его глазах все более непреодолимыми.
На момент решающего штурма Магдебурга имперцами падает и заключительный взрыв социальных противоречий. Бюргеры, говорит Виттих, — «искали спасения в своих домах и убежищах». От кого? Дальнейшие слова того же автора заставляют думать, что не столько от имперцев, сколько от разъяренных их предательством низов Магдебурга. Среди простого народа, говорит он, — «легко находились люди, которые не меньше ненавидели состоятельных и именно поэтому склонных к умеренности и соглашению вовне, чем самих внешних врагов, и которые тех и других в равной мере хотели обречь гибели и смерти». Эта ненависть бедняков к богатым очень легко «выявляла» среди последних «проимперские настроения». Проповедники и радикалы пользовались этим. «Нет ничего удивительного, что «простой человек», который мало или ничего не мог противопоставить этим проповедям, скоро привык называть вышестоящие классы «имперскими шельмами», «у которых следует штурмовать дома и свертывать им шеи» (как свидетельствует один источник. — Б. П.). «Нет ничего удивительного, — продолжает Виттих, — ив том, что эта угроза была приведена в исполнение в момент, когда имперцы ворвались в город… Нет ничего удивительного, что дома обрушились на головы сограждан, обреченных «простолюдинами» и ненавидимых ими так, как ненавидят врагов…»[634].