Для подавления отпавшей и восставшей Чехии осталось лишь одно средство — просить Валленштейна повторить «чудо» создания почти из ничего страшной антинародной имперской армии. Император, подчеркиваем, унижался перед Валленштейном и соглашался на все его ультиматумы не из-за военных действий Густава-Адольфа, а из-за событий, развернувшихся в Чехии. В глазах современников это было очевидно. «Шведский солдат» непосредственно после цитированных выше слов о выступлении крестьян во многих местах Чехии продолжает: «Совет же императора, видя эту бурю, разразившуюся над Богемией, счел, что он не может противопоставить ей орудия, более мощного, чем Валленштейн»[684], и поэтому обратился к Валленштейну, находившемуся в отставке, с просьбой взять на себя снова верховное командование всеми вооруженными силами Империи. Фигура Валленштейна приковала к себе все надежды не потому, что он был особенно выдающимся военачальником, — как известно, за всю свою, политическую карьеру он не выиграл ни одной крупной битвы[685], а потому, что он был олицетворением установки на военную диктатуру, на безжалостное применение к народу ничем не ограниченного насилия. К тому же личные интересы Валленштейна, ставшего после Белой Горы крупнейшим феодальным землевладельцем Чехии и Моравии и имевшего уже, как мы видели выше, опыт подавления крестьянства в своих поместьях, требовали во что бы то ни стало ликвидации успехов чешского народа, грозивших ему потерей всего.
В соответствии с условиями, на которых Валленштейн после долгих просьб императорских посланцев согласился наконец в апреле 1632 г. принять звание генералиссимуса всех имперских, а также испанских войск, он потребовал, чтобы, как только Чехия будет отвоевана, в Праге был оставлен гарнизон в 12 тыс. человек, ибо это «необходимо для удержания богемцев в повиновении»[686], оговорив, что остальная часть его армии может быть использована в других местах Империи.
Рассматриваемое на социальном фоне возвращение опального Валленштейна, сводимое большинством буржуазных историков к интригам и личным качествам его, императора, разных придворных персон и т. д., становится таким образом ясным, а вся мишура отпадает сама собой. В свою очередь, невиданное «унижение» императора, принужденного по заключенной капитуляции не только удовлетворить все домогательства Валленштейна, но и передать ему ряд основных прав государственной власти, помогает оценить решающее значение социального фона для истории Тридцатилетней войны.
На этом мы принуждены прервать освещение социально-политической обстановки, в которой предпринял свой поход Густав-Адольф. События следующего, 1632 г. потребовали бы еще целого исследования. Мы рассмотрели лишь завязку драмы. Своей кульминации она достигла только через несколько месяцев. Здесь достаточно сказать, что Густав-Адольф тщетно пытался «обойти» народное движение, стихийно подымавшееся ему навстречу. Тщетно доказывал он свою приверженность интересам князей и дворян, громя встречные крестьянские отряды, подавляя крестьянское движение в Баварии, посылая часть своей армии для кровавой расправы с крестьянскими выступлениями во Франконии, в Швабии, у Боденского озера. В конце концов, когда он подошел к Австрии, вопрос встал ребром: ему навстречу поднялось новое восстание верхнеавстрийских крестьян[687], и он должен был выбирать между победой над императором в союзе с этими крестьянами или отказом от надежды на императорскую корону. Формально он вступил в предложенный ему крестьянскими вождями союз, фактически же предал их, отступив и дав возможность Валленштейну утопить восстание в крови. Это предрешило его катастрофу. Подорвав с трудом завоеванное доверие князей и дворян, но не использовав и поддержки народного движения, Густав-Адольф не имел уже никакой опоры внутри Империи, если не считать начавшегося «джентльменского» сближения с Валленштейном. Катастрофа завершилась уже после смерти Густава-Адольфа разгромом шведских интервентов у Нёрдлингена. Валленштейн же, ставший ненужным, когда миновал социально-политический кризис, был убран со сцены.
685
Уотсон (см.
687