Не только в годы, предшествовавшие Тридцати летней войне, но еще и несколько лет после ее начала этот наивный план оставался, в сущности, путеводной звездой и английской, и французской дипломатии, несмотря на все частные колебания, неудачи и отклонения; план сблизиться с оплотом католической реакции — Испанией и одновременно с Протестантской унией в Германии, сблизить их между собой и тем самым удержать под шахом германского императора и Католическую лигу, — отнюдь не нанося им смертельных ударов и не вступая с ними в войну. Испанское правительство Филиппа III, руководимое герцогом Лермой, хотя ни на одну минуту не помышляло в действительности об измене австрийским Габсбургам, долгое время, вплоть до открытого вступления в Тридцатилетнюю войну, очень ловко принимало английские и французские ухаживания и даже как будто отвечало взаимностью. Его задача состояла в максимальном затягивании дружественных переговоров. Дипломаты абсолютистских государств были ослеплены кажущейся близостью успеха. На самом деле англо-французский план «умиротворения» Европы был утопией, не только пустой, но и вредной, так как он расстроил антигабсбургскую коалицию, а Габсбургам дал время подготовиться и безо всякого противодействия осуществить первые шаги своей агрессии. Характерно, что периоду этой прогабсбургской внешней политики во внутренней жизни и Англии, и Франции соответствовал период всевластия здесь наиболее реакционных элементов феодального класса. Абсолютизм Якова I Стюарта, сравнительно с предшествовавшим абсолютизмом Тюдоров, отмечен непрогрессивными, феодальными чертами; политику двора целиком определяет феодально-дворянская знать. Во Франции регентство Марии Медичи — это торжество принцев и вельмож, попытка ликвидировать абсолютизм в том виде, каким он сложился при Генрихе IV[43]. И там и тут в эти годы происходит неслыханное расхищение государственной казны придворной феодальной знатью, получавшей баснословные пенсии и подачки. И это опустошение казны наиболее наглядно иллюстрирует процесс «разоружения» национально-абсолютистских государств, ибо именно их казна была в ту эпоху наемных армий их военным потенциалом, их скрытым войском, их обороноспособностью, их способностью к активной внешней политике.
Вот в какой международной обстановке началась Тридцатилетняя война. В Восточной Европе «турецкая опасность» и «московская опасность» были наконец устранены и, по-видимому, надолго; от «московской опасности» Центральная Европа была к тому же прикрыта шведско-польским «барьером». Габсбурги получили возможность попытаться осуществить в Западной Европе заветную мечту — восстановить державу Карла У в расширенном и исправленном издании. И как раз те западные государства, которым это намерение угрожало более всего, были погружены в сладкие миротворческие сновидения. Это обстоятельство давало императору время для необходимого подготовительного акта — для устранения с его пути немецких протестантов, для контрреформации в Германии.
Итак, вглядываясь в перспективу событий, мы ясно видим в этой перспективе габсбургскую агрессию на Западе. Но можно ли утверждать, что странам Восточной Европы агрессия не грозила вовсе? Напротив. Если мысленно проникнуть в еще более отдаленную перспективу, если представить себе совершившейся победу Габсбургов на Западе, — мы увидим, что агрессия тогда с роковой необходимостью должна была бы обрушиться на народы и государства, прилегавшие к Балтийскому морю. Этот анализ стоит проделать тут же, чтобы сразу представить себе начало Тридцатилетней войны как угрозу, нависшую одновременно над значительной частью человечества и исходившую от Империи.
На другой день после воссоединения двух основных частей габсбургской универсальной державы возникла бы борьба за гегемонию между Германией и Испанией. Речь идет не о персональных династических вопросах, а об интересах правящих групп и целых господствующих классов, стоявших за спиной и испанского короля, и германского императора.
43