Каждое большое или маленькое княжество, напротив, было настоящим государством внутри Империи. Оно имело свои законы, свое правительство, т. е. двор (более или менее пышный), а в ряде случаев и орган сословного представительства (ландтаг), свою столицу, свое (большое или маленькое) местное войско, свою (всегда непомерно большую) толпу чиновников, чеканило свою собственную монету, взимало свои особые налоги и таможенные пошлины. В сущности, хотя и не имея еще на это формального права, почти каждое мало-мальски значительное княжество вело и свою собственную внешнюю политику или же парализовало в той или иной мере неугодную внешнюю политику Империи; Империя была центральноевропейским образованием, обращенным и к Восточной, и к Западной, и к Южной Европе, и именно князья тянули ее одновременно в разные стороны, вследствие чего окончательно лопались и рвались внутренние связи, еще остававшиеся от ее единства. Габсбургам для того, чтобы все же вести свой корабль по этой мертвой зыби к заветной гавани мирового господства, приходилось проявлять много терпения, а на международной арене пользоваться главным образом тайной дипломатией и невидимыми услугами иезуитов.
Политическая децентрализация Германии была неразрывно связана с ее экономической децентрализацией. Хотя ростки капитализма были налицо в Германии еще к началу XVI в., важнейшее условие для его развития — национальный рынок — отсутствовало здесь в большей мере, чем, пожалуй, где бы то ни было в феодальной Европе (исключая, может быть, раздробленную Италию). Мало того, что южные области и города Германии экономически ориентировались на Италию и средиземноморский торговый бассейн, тогда как северные области и города целиком тянули к рынкам, прилегавшим к Северному и Балтийскому морям. Гораздо важнее, что в противовес этому никакие прочные внутренние торговые связи не могли возникнуть между отдельными германскими областями, или, вернее, государствами, никакой город, подобно, например, Лондону в Англии, Лиону и Парижу во Франции, не мог стать внутренним фокусом экономических сношений всей Германии. Немецкий купец, едущий с севера на юг или с запада на восток, должен был пересечь множество государственных границ, уплачивая на каждой из них пошлины, наталкиваясь на всевозможные рогатки, наконец, принужденный, чтобы торговать в каждом встречном городе, почти всякий раз переводить свои средства из одной монетной системы в другую и становиться при этом добычей местных фальшивомонетчиков и менял, как на безлюдных сельских дорогах он частенько становился добычей благородных рыцарей или простых разбойников.
Политический строй Империи, таким образом, душил экономическое развитие Германии. Он спасал феодализм уже тем, что не давал сложиться капитализму в недрах феодального общества. Децентрализация стояла непреодолимой преградой на пути развития немецкой буржуазии, на пути необходимого превращения ее из локализованного городского бюргерства в национальный класс.
В 1525 г. в Германии разразилась революционная попытка, чуть было не осуществившая этого превращения одним махом, — Великая крестьянская война. Правда, на первый взгляд, движение вовсе и не было направлено против Империи. Но ведь государственное здание Империи не висело в воздухе, а крепко опиралось на тех самых сельских дворян и городских патрициев, против которых восстали крестьяне и плебейские элементы городов. Лишившись этой опоры, оно должно было рухнуть. По существу своему Великая Крестьянская война 1525 г. была самым национальным движением во всей истории Германии, а значит и антиимперским движением. Пусть крестьяне и плебеи не имели ясного национального сознания, но это было восстание подавляющей массы нации против сил, угнетавших национальное развитие. Сама простота, с которой крестьяне одного княжества, при всей местной ограниченности их кругозора, находили общий язык с крестьянами соседнего княжества, сама легкость, с которой перекидывалось пламя восстания через «государственные» границы внутри Германии, были грозным напоминанием этим антинациональным силам о существовании нации. Словом, только победа этого движения могла бы дать наконец Германии долгожданное национально-политическое единство, к тому же в форме более прогрессивной, чем абсолютизм. Победи это движение — и Империя, подразумевая под ней и императора, и князей, рухнула бы, и под ее развалинами обнаружилась бы, вернее возникла бы, Германия. До тех же пор, пока существовала «Священная Римская империя», понятие «Германия» обозначало только географическую территорию, да какой-то смутный исторический образ без определенного содержания.