Отсюда, из победы третьего плана, вытекают две кардинальные особенности Тридцатилетней войны. Во-первых, она, будучи по существу всеевропейской войной, превратилась как бы во внутреннюю германскую войну — военные силы обеих европейских коалиций всасывались внутрь Германии волею немецких князей и уже там вели борьбу между собой. Во-вторых, она приобрела тот специфический стиль не только войны, но одновременно и чудовищной карательной экспедиции, жестокой расправы с мирным населением, физического и психического террора, который так ошеломил сознание современников.
Здесь, в связи с внутренними проблемами Германии, для нас представляет главный интерес эта вторая особенность Тридцатилетней войны. Поэтому, хотя бы хронологически и забегая вперед, мы остановимся на ней несколько подробнее.
В первой книге «Симплициссимуса» Гриммельсгаузена есть знаменитая четвертая глава. На глазах мальчика разыгрывается сцена погрома дома его отца вторгшимися солдатами-кроатами и расправы с захваченными крестьянами. Этот рассказ, ведущийся в обычной «чудаковатой» манере, по праву цитируется постоянно в учебниках и хрестоматиях, ибо он дает запечатленный во всей конкретности единичный пример того, что составляло массовое явление, будни Тридцатилетней войны. Вот его наиболее характерная часть: «Первое, что учинили и предприняли те всадники… было то, что они поставили там лошадей; после чего всяк приступил к особливым трудам, кои все означали сущую погибель и разорение. Ибо в то время как некоторые из них принялись бить скотину, варить и жарить, так что казалось, будто готовится здесь веселая пирушка, другие свирепствовали во всем доме и перешарили его сверху донизу, так что не пощадили даже укромный покой, как если бы там было сокрыто само золотое руно Колхиды. Другие увязывали в большие узлы сукна, платья и всяческую рухлядь, как если бы они сбирались открыть ветошный ряд, а что они не положили взять с собою, то разламывали и разоряли до основания; иные кололи шпагами стога соломы и сена, как будто мало им было переколоть овец и свиней; иные вытряхивали пух из перин и совали туда сало, сушеное мясо, а также утварь, как будто оттого будет мягче спать. Другие сокрушали окна и печи, как если бы их приход возвещал нескончаемое лето; сминали медную и оловянную посуду, после чего укладывали ее погнутой и покореженной; кровати, столы, стулья и скамьи они все пожгли, хотя на дворе лежало сухих дров довольно. Напоследок побили все горшки и миски, либо оттого, что с большей охотой ели они жаркое, либо намеревались тут всего один раз оттрапезовать.
Со служанкой нашей в хлеву поступили таким родом, что она не могла уже оттуда выйти, о чем, по правде, и объявлять зазорно. А работника они связали и положили на землю, всунули ему в рот деревянную пялю, да влили ему в глотку полный подойник гнусной навозной жижи, кою называли они шведский напиток…
Тут стали они отвинчивать кремни от пистолетов и на их место ввертывать пальцы мужиков и так пытали бедняг, как если бы они хотели сжечь ведьму, понеже одного из тех пойманных мужиков уже засовали в печь и развели под ним огонь, хотя он им еще ни в чем не признался. Другому обвязали они голову веревкой и так зачали крутить палкой ту веревку, что у него из рта, носа и ушей кровь захлестала. Одним словом, у каждого из них была своя хитрость, как мучить крестьян, и каждый мужик имел свою отличную от других муку… О захваченных женах, дочерях и служанках не могу особливо ничего сообщить, ибо воины не допускали меня смотреть, как они с ними поступали. Однако ж я довольно знаю, как и где в различных уголках были слышны ужасающие вопли, почитай, что и моя матка и наша Урселе не избежали той общей участи»[86]. Убежав в лес, мальчик видит издали, что родной дом уже пылает в огне.
В этом описании поразительны не столько черты грабежа и разбоя, сколько как будто бессмысленного погрома и уничтожения, ожесточенного мучительства без утилитарной цели. Описанное событие относится, по ходу действия, к 1635 г. Солдаты Тридцатилетней войны к этому времени прошли уже немалую школу «воспитания», вернее — развращения, поощрения в них самых кровожадных и бесчеловечных желаний, — хотя, разумеется, они могли при этом вовсе не отдавать себе отчета в социально-политическом смысле своих действий. Разрушение превосходит грабеж, утонченное мучительство превосходит пытку, которая служила бы целям вымогательства.